— Как хорошо, что ты сказала: «Мне хотелось бы», — отвечал ей брат, — если бы ты сказала: «Я хочу́», — мне пришлось бы послать за смирительной рубахой.
Луисана рассмеялась и, снова погрузившись в раздумье, пробормотала:
— Какой скудный мирок окружает меня, Сесилио! И с каждым днем он становится все у́же и у́же: четыре стены, несколько улиц, несколько больных, несколько дур — их совсем не так уж мало, — а мне уже двадцать один год.
— Но зато у тебя есть твой внутренний мир. Разве он невелик?
— Мой внутренний мир? А есть ли он у меня? Я что-то не очень уверена!
Разговор на эту тему не возникал больше ни в тот день, ни на протяжении всех каникул молодого гуманиста. Сесилио не желал возобновить его, но, когда он вернулся в Каракас, перед ним была новая цель: завершить скорее свои занятия, получить место и перевезти к себе семью. Вырвать Луисану из захолустья.
Три месяца спустя Сесилио снова ехал домой. Правительство назначило его секретарем дипломатической миссии при английском дворе; он привезет отцу эту добрую весть и попрощается с родными.
Назначение было признанием его заслуг, неожиданной наградой, которая пришла к нему, когда он искал свой путь совсем в ином направлении. Вместе с тем это было блестящей возможностью отточить и пополнить свои познания в области политики, высокой науки, которой он мечтал овладеть. Теперь отец мог гордиться успехами сына, ибо Сесилио начинал свою карьеру смелым скачком от библиотек и литературных кружков к достойнейшему дипломатическому посту. Однако Сесилио был так юн, что перед назначением на столь высокий пост его покровителям еще раз пришлось напомнить о его выдающихся достоинствах.
Он ехал радостный и удовлетворенный.
В одном из постоялых дворов на вершине живописного холма, близ которого пролегала дорога, ведущая к перевалу Каукагуа, его ожидала приятная неожиданность.
Примостившись на шаткой стремянке, какой-то человек расписывал вывеску над входом в постоялый двор (прежнюю вывеску кое-как намалевал сам хозяин, островитянин Мансано). Весь вид человека на лестнице, однако, далеко не соответствовал облику бродячего маляра-живописца.
«Как он похож на Сесилио-старшего! — недоумевал юноша, подъезжая ближе. — Ясное дело, это он! Вон и очки на самом кончике носа, а сам смотрит поверх них и преспокойно рисует вывеску. Да, это именно дядюшка, разве сыщешь на свете другого такого чудака!»
Четыре года не видел Сесилио-младший своего дядю, и вот в столь знаменательный для себя день он вновь повстречал его. Взволнованный юноша подъехал к лестнице и, не называя себя, ибо он решил веселой шуткой отметить эту радостную встречу, громко спросил:
— Скажите, пожалуйста, добрый человек, что это вы здесь пишете?
Сесилио-старший, который приметил своего племянника, когда тот еще спускался с холма, в свою очередь сделав вид, будто тоже не узнал его, ответил, не поворачивая головы:
— Не слишком, видно, догадлив человек, который задает такой вопрос. Неужто он не может прочесть слово, в котором недописаны всего две буквы. А слово это — Сомнение!
— Но к чему оно здесь? Ведь, как мне кажется, это слово не очень-то подходит для названия постоялого двора?
— А к тому, что ни одного постояльца этого двора ни на минуту не покидают сомнения, подали ли ему тушеные бобы или подгорелых тараканов.
— А как посмотрит на это хозяин?
— Хозяин добродушен, как пень, и столько же, сколько пень, смыслит в грамоте. Ему подавай лишь вывеску для заведения, а название сгодится любое. Только глупцы заботятся о выборе слов и тратят свои лучшие годы на поиски этих слов в произведениях дряхлых классиков.
— А с какой стати ты пишешь вывеску?
Я заранее оплачиваю тушеные бобы или горелых тараканов, которых мне подадут к столу в этой харчевне.
Подобно новоявленному Руссо, свои побывки в постоялых дворах, а также все прочие нужды и запросы, в которых он был крайне умерен и воздержан (если дело касалось еды и самой необходимой одежды), Сесилио-старший щедро оплачивал из богатой мошны своих многочисленных познаний во всякого рода ремеслах. Подобный товарообмен происходил быстро и без осложнений.
В настоящий приезд Сесилио-старшего у островитянина Мансано никто не болел и никого не надо было врачевать, не нуждался он и в бумагах, на составление которых был такой мастак ученый лиценциат, на сей раз не требовались его познания и в области техники и сельского хозяйства, ибо клочок земли на склоне холма, который обрабатывал Мансано, давал вполне хороший урожай, и только одно дело еще оставалось незавершенным: у постоялого двора отсутствовала вывеска. Хозяин был неприхотлив, он был согласен на любую вывеску, лишь бы заезжие не спрашивали друг у друга про харчевню островитянина — это прозвище порядком надоело бедняге Мансано. И вот Сесилио-старший вкладывал все свое умение в это дело. Он старательно выводил затейливые буквы над входом. Сесилио-младший, решив прекратить шутку, спешился с коня и, смеясь, крикнул своему чудаковатому дяде: