— Нет, сестренка! — запротестовал Сесилио. — Будешь ты за мной ухаживать или нет, мне все равно не выздороветь, и мое горе я хочу нести один.
— Нет, сын мой, — в свою очередь возразил дон Фермин. — Мы все разделим с тобой это горе.
Луисана резко перебила их:
— Ни то, ни другое. В этом доме, насколько я знаю, всегда, когда несчастье стучится в дверь, встречать его приходится мне. Завтра же утром мы втроем отправляемся в асьенду. Сесилио, как я уже сказала, объявит о своем желании провести день за городом, я отправлюсь сопровождать его, а вы, папа, возьмите на себя заботу отговорить Кармелу и Аурелию от поездки. По возвращении вы объясните им, что мы с Сесилио остались еще на несколько дней, и заодно передадите Антонио письмо, в котором я, не вдаваясь в излишние подробности, объявляю ему о моем отказе от замужества.
— Но позволь, дочь моя!
— Опомнись, Луисана! Как ты можешь подумать, что я соглашусь на такую жертву?
— Это вовсе не жертва, и потому я делаю это не ради тебя. Антонио крайне противен мне, и если я до сих пор не порвала с ним, то только из уважения к нашей семье. Я всего лишь пользуюсь случаем, чтобы осуществить свои давнишие намерения. А теперь каждый отправится к себе и спокойно ляжет спать.
— Да разве это возможно?
— Надо постараться, папа, ведь нам предстоит выехать в асьенду рано утром и потому следует хорошенько отдохнуть.
Именно в отдыхе и нуждался Сесилио. В противоположность отцу, он не страдал отсутствием воли и еще мог владеть собой, но сейчас силы покинули его, и он стал послушным, как ребенок. «Делайте со мной что хотите», — вот слова, которые готовы были слететь с его уст, с тех пор как он уверился в том, что не жилец среди людей, что он живой труп. Его чувствительная натура — куда только пропала усвоенная им материалистическая: философия — нашла благодатную почву в несчастье, вот почему не могло быть и речи о каком-либо протесте этой смятенной души, погруженной в пучину отчаяния. Луисана, словно впитав в себя всю душевную боль поверженного в прах брата, не находя слов, чтобы выразить ему всю свою любовь, порывисто схватила его за руки и крепко пожала их.
В подобном участии и поддержке нуждался и дон Фермин.
— Хорошо, дочка, — согласился он, — все будет сделано, как ты сказала. Соль Семьи! Что было бы с нами без тебя?!
Еще до рассвета они отправились в путь. Аурелии и Кармеле Луисана сообщила то, что им полагалось знать, и уговорила их остаться, что было совсем нетрудно, — так они любили понежиться и поспать. Сестры даже толком не разобрали, о чем им говорила Луисана, и тут же преспокойно уснули, убаюканные ласковым поцелуем старшей сестры, с детства заменявшей им мать.
Дорога то вилась по обрывистому берегу Туя, то скрывалась меж деревьев плантаций какао, безмятежно почивавших в предрассветной дымке. Луисана, Сесилио и дон Фермин ехали молча по каменистой тропе, настолько узкой, что кони шли гуськом, да так, пожалуй, лучше ехать, когда голова забита разными думами.
Время от времени на их пути встречались группы рабов, которые трудились на плантациях под присмотром старшин, — ими дон Фермин заменил бывших надсмотрщиков.
— Добрый день, ваши милости, приветствовали они хозяев, на миг отрываясь от работы.
— День добрый, ребята, — отеческим тоном отвечал им сеньор Алькорта, хотя он был значительно моложе многих из этих «ребят».
Сесилио приветливо здоровался с рабами, а они благословляли его и поздравляли с приездом, обращаясь к нему так же, как в прошлые годы.
— Да хранит вас господь, Добрый Барчук! Как мы по вас соскучились.
Ласковая улыбка долго не сходила с опечаленного лица Сесилио, пока наконец не превратилась в жалкую гримасу. При виде рабов из отцовской асьенды Сесилио вспомнил о своих тщеславных планах сделаться «человеком, который разрешит проблемы, волнующие людей, и поможет всем обездоленным».
Но безрадостные мысли о постигшем его горе и о грандиозных планах преобразования жалкой судьбы рабов, лишенных самого великого блага человека — свободы, — постепенно угасли в его больной голове. Когда он уходил в самого себя, он обретал некое душевное умиротворение, подобное тому, какое принесла на Ноев ковчег библейская голубка с оливковой ветвью. Сесилио хотелось думать, что это умиротворение означало возрождение земли, скрытой водами всемирного потопа.
И этот библейский образ, вновь ярко вспыхнувший перед его взором, образ, возникший из былых, полных страстной веры времен, вызвал Сесилио к жизни и порвал мрачные ледяные оковы, окутывавшие его разум. Но в нем еще оставалось нечто неприкосновенное — его душевный мир, душа, захлестнутая волнами несчастья, но уже дающая ростки нового, живого. В поисках утешения ему уже не надо было возвращаться к прошлой религии, ибо верующий умер в нем навсегда, но не поэт, — ведь скорбь лишь вдохновляет и облагораживает душу поэта.