Увлекаемые водоворотом бешеной музыки, летят в поднебесье куплеты, охриплым придыханием распаленного быка рокочет фурруко, и на черных, лоснящихся от пота лицах певцов сверкают белки глаз, в исступленном восторге устремленные на майский крест.
Зло насупившись, то и дело сплевывая сквозь зубы, Хуан Коромото лихорадочно вспоминал самое трудное и замысловатое десятистишие, чтобы наконец сразить своего противника, который ехидно усмехался, исподтишка поглядывая на него, словно говоря, что на любой стих в запасе у него уже имелся готовый ответ.
— А ну-ка! — снова выкрикнул Хуан Коромото, и счастливая улыбка озарила его лицо.
— Сейчас он тебе задаст! — закричали приверженцы Коромото. — Держись, Питирри!
И молодой трубадур, уставившись на майский крест, звонким голосом запел:
Последовала обычная в таких случаях пауза, и вместе с хором голосов Коромото насмешливо заканчивает:
И, не поворачивая головы, он небрежно бросает своему сопернику:
— Вот в таком духе, старик.
— Ну что ж, — отвечает Питирри. — Послушай и ты:
— Здорово сказано! — кричат довольные сторонники Питирри.
Но Сесилио уже не слушал, как ответил Хуан Коромото. Ведь это он сам когда-то декламировал рабам знаменитые стихи Кальдерона, сам заронил в благодатную народную почву это драгоценное поэтическое зерно, которое дало такие нежные всходы среди, казалось бы, столь грубого бурьяна. И сейчас Сесилио испытал бы необыкновенное удовлетворение — такое же, какое он испытывал, слушая рыцарские романсы, перекочевавшие в деревенские куплеты, — если бы первые стихи, прочитанные Коромото, не навеяли на него, всецело поглощенного своим несчастьем, печальные воспоминания о других стихах, которые произносит Сехизмундо. О, как они подходили к его состоянию! Они даже чуть было не сорвались с его уст:
Еще долгое время состязались Коромото и Питирри, импровизируя стихи на печальную тему, предложенную первым сказителем. Хосе Тринидад, видя, что разгоряченные трубадуры готовы сцепиться в рукопашной схватке, приказал снова запеть фулии, но Коромото, словно не слыша приказа, продолжал декламировать,
Педро Мигель, заметив, как ему показалось, насмешливую улыбку Луисаны, больше не смотрел в ту сторону, где сидели молодые хозяева. Теперь, услышав куплет Коромото, который явно не мог ей понравиться, он, вызывающе улыбнувшись, обернулся.
Но кресла, на которых они недавно сидели, были пусты. Педро Мигель, смахнув с губ ненужную улыбку, пробормотал:
— Ну и слава богу, что ушли эти воображалы.
Однако он почему-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и вскоре уже сам шагал по дороге домой.
По другой дороге, ведущей к Большому дому, шел Сесилио, разглядывая безбрежное звездное небо и вполголоса взволнованно декламируя пришедший ему в голову романс: