— Какая прелесть! — воскликнула Луисана, крепко сжимая локоть брата. — Прочитай его весь.
— Весь я уже не помню, — отвечал Сесилио. Помню только начало.
И, немного помолчав, добавил:
— А вот другой, который тоже на эту тему, я помню целиком:
— Этот мне не нравится, — сказала Луисана, — уж слишком грустный, прямо можно впасть в тоску.
Сесилио понимающе улыбнулся и вновь устремил взор в бездонное небо, где уже клонился набок Южный Крест:
IV
Комната, где Педро Мигель жил в доме тетки, была ничуть не больше этой, в ранчо Эль-Матахэй, куда он вернулся спустя шесть лет после вынужденного отсутствия, и все же он нашел, что она стала много меньше, особенно низким казался потолок.
«Мне она помнилась большой и высокой, — про себя подумал он. — А это какая-то мышеловка. Да здесь можно задохнуться!»
И Педро Мигель прямо в одежде плюхнулся на койку; он лежал и смотрел в потолок, усмехаясь, как пленник, которого заточили в застенке.
Он долго лежал, подложив под голову руки и пристально глядя в одну точку, пока вдруг неожиданно для самого себя не заметил, что считает балки: как и прежде, их было девять; сколько раз он пересчитывал эти балки, лежа на этой самой постели!
«Человек растет, — снова подумал Педро Мигель, — а вещи остаются такими же, как прежде. Как все разнится в жизни».
Если бы в его комнате были часы, то Педро Мигель с удивлением заметил бы, что прошло много времени, с тех пор как он предался раздумьям, и он пробормотал поразившие его слова:
— Как все разнится…
Правда, взамен часов в комнате горела большая свеча, которую принесла Эуфрасия; и когда в затуманенной голове Педро Мигеля в третий раз возникли навязчивые слова: «Как все разнится», в подсвечнике оставался лишь оплывший огарок.
В самом деле, сделав подобное заключение, на первый взгляд совершенно пустое, Педро Мигель бессознательно коснулся величайшей проблемы пространства и времени и их взаимосвязи в жизни. Здесь его мысли теряли под собой всякую почву, словно в головокружительном вихре низвергаясь в ужасную бездну неизъяснимого, где навязчиво повторяемые слова служили лишь неким мостиком, по которому его угнетенная душа стремилась вырваться из черной бездны. Но любовь его к родному крову не исчезла, не пропала бесследно, она сохранилась в глубинах его души и теперь, словно сама собой, возникала вновь, ибо, помимо метафизических (назовем их так) мыслей, были еще другие, тоже не менее упорные, которые также были вызваны долгим созерцанием потолка. В воображении Педро Мигеля возникла призрачная мнимая капля воды, которая неприметно просачивалась сквозь потолочные перекрытия и через долгие промежутки времени падала, большая, круглая и блестящая. И странно было то, что эта единственная капля падала не из одного и того же места, а отовсюду, куда бы он ни устремлял взгляда, когда снова и снова пересчитывал балки на потолке. Именно в этот момент в его сознании вспыхнули навязчивые слова, которые опять сорвались с его уст:
— Как все разнится!
Безусловно, этот образ был навеян воспоминаниями о настоящей капле еще в те времена, когда Педро Мигель жил в этой комнате до своего отъезда в дом тетушки в Сан-Франсиско-де-Яре, и это доказывало, что, по крайней мере, какая-то часть его прежнего опыта старалась просочиться через труднейшие метафизические умозаключения, и, быть может, ему бы и удалось этого достичь, но тут как раз, когда воображаемая капля уже готова была вот-вот отделиться от потолка, мысль его была резко прервана. Свеча догорела, и комната погрузилась в темноту. И только тогда Педро Мигель сообразил, что он не спит, а все еще лежит в одежде из-за Пришедшей в голову глупой блажи: пересчитать балки на потолке, чтобы лишний раз удостовериться, что их, как и прежде, всего девять.
Оказавшись в темноте, Педро Мигель, вдруг увидел, что уже светает. Он встал с постели, потянулся и, почесав затекший затылок, выглянул в окно, в квадратной раме которого ясно сверкала прекрасная утренняя звезда.