— Да. Ну и что же?
Сесилио заметил, как юноша побледнел, но он уже не хотел отступать от твердо принятого решения.
— Ты знаешь, кто были твои родители, Педро Мигель?
— Что за вопрос?
— Не рбижайся, я, быть может, намеренно говорю это, чтобы помочь тебе осознать то, о чем ты не решаешься даже подумать. Ложь вообще только увеличивает зло, а это тебя терзает и мучает, вот почему, я полагаю, настал час сказать тебе всю правду. Ты — сын Анны Юлии Алькорта, сестры моего отца.
Педро Мигель стоял как громом пораженный, в его срывающемся, охрипшем голосе прозвучала скорее боль, нежели изумление.
— А отцом был раб, да?
Сесилио молча утвердительно кивнул головой и продолжал:
— Ты догадывался?.. Я так и думал…
— Я чувствовал… я… сам не знаю, что было со мной! И теперь я не знаю, что со мной происходит.
— Я тебя понимаю. Ты чувствовал, что тебя окружает какая-то неправда, и это отравляло тебе жизнь. Послушай-ка теперь спокойно, я расскажу тебе все без утайки.
И Сесилио со всеми подробностями поведал Педро Мигелю историю его рождения, так, как ему рассказал ее однажды дядя Сесилио-старший.
Педро Мигель слушал, и в душе его звучал далекий тихий голос: «Жила-была маленькая красавица, беленькая-пребеленькая, нежная и очень добрая».
Окончив свой рассказ, Сесилио немного помолчал и затем спросил юношу:
— Ну что скажешь теперь, Педро Мигель?
— А теперь оставьте меня, пожалуйста, одного. Вы всегда хотели мне добра и, по правде говоря, до сих пор хорошо относились ко мне, но сейчас вы причинили мне самое большое зло, на какое были способны. До сих пор во мне жила ненависть. Старики Гомаресы считали, что шрам на моем лице от удара хлыста слишком малая причина для такой ненависти. Но я уже как бы свыкся с этой ненавистью. Теперь-то я уже могу сказать, что это была злоба на мантуанца, который подло оскорбил меня. Но в этом, если разобраться, нет ничего особенного. Страшнее другое: ваши слова вызовут у меня вместо одного озлобления целых два, и каждое из них я буду разжигать в себе. История, которую вы только что мне рассказали, выглядит совсем неплохо, ведь вы все изобразили, как вам было удобней и выгодней, как человек, у которого хорошо подвешен язык. Но теперь я должен пересказать ее себе сам, на свой манер, понятными мне словами, и еще неизвестно, чем все это обернется. Если все выйдет хорошо для меня, я вас непременно разыщу, чтобы поблагодарить, но если вы меня больше не увидите, считайте, что вы причинили мне самое большое зло на свете, какое только может быть.
И Педро Мигель ушел.
На следующий день рано утром Сесилио принялся за рукопись своей книги, как вдруг в дверь просунулась молоденькая горничная-негритянка.
— К вам пришли, амито.[34]
Сесилио задумчиво кивнул головой и ответил:
— Пускай войдут.
И он снова склонился над листом бумаги, стараясь скорей записать пришедшую на ум фразу.
Когда Сесилио поднял голову, то в дверях он увидел молчаливого посетителя — перед ним стоял Хосе Тринидад Гомарес. Лицо его было сумрачно.
— Что случилось? — беспокойно спросил Сесилио.
Гомарес опустил голову и уставился на шляпу, которую держал в правой руке. Приглаживая другой рукой волосы, он ответил:
— То, что должно было случиться, дон Сесилио. Он оставил нас, бедняжку Эуфрасию и меня, и на этот раз навсегда.
Настала очередь Сесилио опустить глаза долу и молча выслушать Хосе Тринидада.
— Вся радость по случаю свадьбы чернушки, как мы прозвали нашу Матильду, теперь обратилась в море слез.
— Мне очень жаль вас, — наконец проговорил Сесилио. — А что касается его, то еще не знаю, стоит ли об этом сожалеть: так или иначе, он когда-нибудь узнал бы обо всем сам.
— За него-то я и боюсь, дон Сесилио. Всю ночь он домой не являлся, думаю, бродил в горах. А только что мне сказали, будто видели его вчерашним вечером в таком виде, какой бывает у раненого ягуара, когда он ищет местечка поукромней, чтоб отдать богу душу. И то правда, пришел он поутру в Эль-Матахэй весь промокший да изодранный, а глаза нехорошим огнем горят.
«Что с тобой, Педро Мигель?» — спросил я его, как увидел, а он толечко начал собирать сбрую, чтобы оседлать своего коня, да и отвечает мне. — «Вся-то, мол, правда мне теперь известна, и я, мол, должен порвать со всей кривдой и напраслиной и идти искать свой путь-дорогу в жизни с нынешнего дня и во веки веков».
Хосе Тринидад замолчал, теребя в руках шляпу и поглаживая ее против ворса; молчал и Сесилио.