«Какой путь изберет он в жизни? — думал про себя Сесилио. — Не направил ли я сам, против воли, этого человека на вечные скитания?»
Тут мысли Сесилио унеслись в далекие заоблачные выси, и он так погрузился в них, что, когда очнулся и поднял голову, Хосе Тринидада уже не было в комнате.
Сесилио вновь склонился над рукописью, здесь его уже не преследовали и не мучили сомнения, то было выстраданное, до мельчайших подробностей продуманное творение — плод долголетнего и многотрудного опыта, и Сесилио с головой погружался в работу, просиживая дни напролет от зари до зари над рукописью.
Между тем чреватое событиями время летело неумолимо, и вот однажды из города приехал дон Фермин. В ярости размахивая типографским листом, он негодующе кричал:
— Подлый фарс, порожденный беззаконием! Декрет об отмене рабства, подписанный Хосе Грегорио Монагасом.[35]
— Дай-ка сюда, — с живым интересом попросил Сесилио.
И пока сын знакомился с содержанием документа, разъяренный отец, бегая из угла в угол комнаты, рвал и метал:
— Это же была наша идея. Наше предложение, которое мы хотели претворить в жизнь. Оно значилось в программе будущего нашего правительства и было знаменем нашей революции, готовой вот-вот разразиться.
Сесилио никогда не слышал об этом раньше, по правде говоря, дон Фермин узнал обо всем только из писем, пришедших из Каракаса вместе с декретом, однако он упорно утверждал:
— Это вовсе не завоевание либералов, это беспардонный грабеж. Они нас обобрали. Доподлинно известно, кто подбил Монагаса отобрать у нас это знамя. Грабители! Шарлатаны!
Прочитав листок и передай его разгневанному дону Фермину, Сесилио с улыбкой сказал:
— Полно, полно! Не расстраивайтесь так, это вредно для вашего сердца. Несомненно, этот документ насквозь пропитан великодушием, в нем вовсе не учитывается экономический ущерб, который принесет с собой отмена рабства; преследуется только цель нанести ущерб рабовладельцам-консерваторам, это скрытая и в то же время явная цель, которую сей документ ставит перед собой, помимо присвоения вашего знамени, как вы уже сказали. Но пускай политические соображения не заслоняют существа вопроса. По сути дела, неважно, что либералы, сторонники Монагаса; а не консерваторы увенчали себя славой, суть не в этом, а в том, что отмена рабства продиктована непреодолимой потребностью самой истории. И если уж говорить о том, что в документе, под которым стоит имя Хосе Грегорио Монагаса, не обошлось без политической спекуляции, то этот грех водится и за консерваторами, которые включили обещание об отмене рабства в свою политическую программу. Вы сами только что говорили о нем как о вашем знамени, а это явно указывает на ваши политические цели, и если это так, то в достижении задуманных планов неизбежно должны принять участие многие люди. Во всем этом плохо одно: рабу только на словах заявлено: ты свободен! Этого явно недостаточно, и мы очень скоро убедимся, что история сама возьмет на себя труд завершить это великое дело, которое люди осуществили лишь наполовину.
Но дон Фермин не желал больше слушать эту речь, быть может, достойную того, чтобы украсить знаменитое выступление, которое мог бы произнести Сесилио в конгрессе.
— Бандиты! — закричал он, бегая из угла в угол. — Шарлатаны! Поганый сброд!
Вдруг снаружи раздался шум — это негры узнали о случившемся. Дон Фермин и Сесилио выглянули на галерею, где уже стояла Луисана.
— Теперь мы свободны, манито, — доносились со двора голоса негров. — Кончились разные там «ваша милость, дорогой хозяин» и работенка до седьмого пота под хруст наших костей, тагуар и цапок, чтобы господа могли попивать свой горяченький и густой шоколад; хватит, нажились вы на нашем негритянском поту. Теперь мы все равные, и тот, кто хочет есть горяченькое и вкусненькое, и жить в достатке, и чтоб кошелек у него всегда был полнехонек, пускай сам как следует потрудится и попотеет. Да здравствует генерал Хосе Тадео Монагас!
— Да он вовсе не Хосе Тадео, манито, его зовут Хосе Грегорио, он знаменитый освободитель негров.
— А, да все одно! Да здравствует, как бы его ни звали, и я вместе с ним! А ну сыграй нам на этой мине, старина Тапипа, а мы ударим в барабаны во веки веков, аминь! Эй, Росо Коромото, навались на курвету! А вы все, манито, уважьте музыканта, ведь сейчас он сыграет нам в честь самого что ни на есть большого праздника — отмены рабства!
Нет, нет, только не здесь! Пошли отсюда в другое место! На то она и свобода, чтоб всласть погулять там, где вздумается.
35
Монагас Хосе Грегорио (1795–1858) — президент Венесуэлы в период 1851–1855 годов. По его инициативе в 1857 году Конгресс принял закон об отмене рабства.