Словно разъяренные псы, набрасывались эти горе-политики на поступавшие новости.
— Что случилось? — спросил, входя, Сесилио Сеспедес, услышав перекрестный шум голосов, среди которых ясно слышался сухой стук костыля дона Сантьяго Фонтеса; олигарх дискутировал, бегая из угла в угол.
— Ага! — вскричал дон Архимиро. — Вот и пришел ли-ли-цен-циат Сеспедес. Идите сюда, ли-ли-ценциат. По-по-слушайте меня.
Однако дон Фелисиано Рохас, которого выводило из себя заиканье либерала, перебил его:
— Беспорядки в Каракасе требуют суда над Монагасом и его приспешниками. И я заявляю, что они достойны виселицы.
— А я, за-за-заявляю, что не хватит всех ле-ле-лесов в Венесуэле, чтобы возвести эти ви-ви-виселицы.
— Так пускай срубят все леса. — Тук, тук, тук… — И если необходимо, пусть завозят столбы из-за границы. Но пускай возведут виселицы для убийцы двадцать четвертого января. Тук, тук, тук, — стучал костылем дон Фонтес.
— К чему столько дерева, — спросил наивно генерал. Все можно уладить свинцом.
— Прекрасно! Прекрасно! — вступил в разговор толстячок с сомнительным дворянским титулом, у него противно дрожала отвислая нижняя губа. В бой ринулся тетрарх Лос-Пилонес!
Лос-Пилонес были владениями генерала Гавидиа, но иронический намек толстяка пропал даром, никто не понял его остроумия.
На следующий вечер падре Медиавилья, выходя навстречу лиценциату с чашкой кофе в руках, произнес:
— Выпей это кофе, лиценциат, оно не крепкое и сразу настроит тебя на добрый лад… Сегодня у нас у всех полное согласие.
— Что так? Какой же сегодня день? День святой глупости?
— День всеобщей опасности для отчизны, — в один голос взревели политики. — Но мы сумеем отстоять ее величие.
— С… свинцом, с… свинцом встретить иностранцев! — вопили либералы.
— Свинцом, свинцом встретить иностранцев! — Тук, тук, тук!.. — эхом отозвались консерваторы.
— Истинно так, ребятки, — поддержал всех священник. — Кесарю — кесарево.
— Я пылаю от негодования! — возопил дон Фелисиано Рохас. И ему можно было поверить.
Простак дон Архимиро уставился в его желтое лицо, и ярый консерватор гневно крикнул:
— Не глядите на мое лицо, Архимиро! Посмотрите лучше в мое сердце, там мой истинный цвет.
Тут в разговор вступил толстячок. Сам не ведая почему, он назвал Архимиро проконсулом, и так как в эту минуту падре Медиавилья разразился своим обычным гулким смехом, а генерал-астматик заперхал, то доморощенный острослов принял это на свой счет и навек остался при убеждений, что назвать кого-нибудь проконсулом было верхом тончайшего остроумия.
— Предатели! — Тук, тук, тук… — Создать конфликт, поссорить родину с иностранцами ради того, чтобы спасти тирана — убийцу беззащитного парламента. Предводителя шайки бандитов!
Генералу Гавидиа не понравился намек консерваторов, и, прервав свой астматический смешок, он засвистел, как кузнечные мехи, и протестующе сказал:
— Так не пойдет, дон Сантьяго! Никаких намеков! Мне уже надоело выслушивать ваши глупости, и будьте любезны назначить любой день, когда вы мне за них ответите.
Так распалось это гармоничное патриотическое единство, созданное на зыбкой почве всеобщей сумятицы.
Но взаимная нетерпимость процветала не только в доме преподобного священника. Подобные разногласия происходили и во многих других местах.
— Какой там плащ милосердия и прочая ерунда! — кричал на следующий вечер дон Фелисиано, сердце его горело неугасимым огнем, распаляя его желтую кожу. — Нечего сказать, хорошо мы будем выглядеть, если позволим всем этим ворам и бандитам безнаказанно ходить у нас под носом, прикрывшись плащом милосердия, который собирается дать им этот проходимец Фермин Торо. И все лишь из желания покрасоваться.
— А ведь верно, дон Фелисиано, вы бы набросили на них скорее плащ Несса,[43] — подал реплику Сесилио-старший.
Желтушный деятель подскочил к лиценциату и уставился на него инквизиторским оком. Сесилио-старший спокойно пояснил:
43
…плащ Несса. — Имеется в виду греческий миф о Геракле и кентавре Нессе, который, мстя Гераклу, дал его жене Деянире свою ядовитую кровь, убедив покинутую мужем женщину пропитать этой кровью одежду супруга, чтобы вернуть его любовь. Но плащ, пропитанный кровью кентавра, прирос к телу Геракла, и, стремясь избавиться от страшной боли, Геракл бросился в огонь.