Пропитанная влагой листва потемнела, среди множества черных зонтиков полыхал один красный, под ним сгорбилась пожилая дама, лица Якоб не разобрал, но она сделала ему знак рукой, робкое и слабое движение, мол, иди, не стой так долго у могилы. Наконец-то они добрались до выхода, и он сел в такси, наконец-то поезд увез его с вокзала к серому и ровному пейзажу, и Якоб, ссутулившись, стоял в бистро, курил, пил пиво. Ганс встретил его по приезде. Позвонив вечером Изабель, он сразу застал ее дома.
8
Бывали и хорошие дни, с самого утра хорошие, они начинались безо всякого предупреждения с шумов из ванной и кухни, одинаковых каждое утро, но все же других, со стука в дверь ванной, когда она боялась, что вот сейчас захочется по-маленькому, и, свернувшись калачиком под одеялом, пересчитывала пальцы, как считала цифры на часах в гостиной (ненужных часах, ведь никто на них не смотрел), но все-таки минуты шли, и, если повезет, терпеть уже недолго, еще раз громкий стук — это Дэйв, и отец вопит от злости.
А если Сара выходила в коридор, мать хватала ее за руку и тащила к двери — давай-ка на толчок, пока отец бреется, давай без очереди. Однако ванная была заперта или, хуже того, не заперта, так что надо приоткрыть дверь и протиснуться в узкую, как раз по ней, щель и, споткнувшись, окунуться в горячий пар, в пышущую злобу, к огромному обнаженному человеку, пихавшему ее в сторону, чтобы не путалась под ногами, и быстро-быстро протянуть руку к крышке унитаза, ведь иначе возникнет и другое препятствие, возникнет даже в хороший день, когда отец проснулся трезвым. Отец хватал ее в охапку, рывком усаживал на унитаз, и тут уж ей не удержаться, прямо на крышке и молча, и вот уже день совсем не хорош, и они запирают Сару, подставляют стул к дверной ручке, выключают свет, и целый день их нет дома, а под дверью лишь узкая Щель, куда она проталкивает туалетную бумагу, когда слышит Полли, и Полли пытается лапкой поймать кончик бумаги, но Сара быстро дергает, затаскивает его внутрь, надеясь заманить к себе и Полли через узкую щель под дверью. Потом Полли игра надоела, и Сара уселась на корточки у ванны и принялась пересчитывать пальцы, пока не заснула, пока не пришел Дэйв и не решил было ее вызволить, но она воспротивилась, заплакала от страха, и Дэйв тут же отступил, но, перед тем как подставить стул к двери, под дверную ручку, он помог ей вытереть крышку унитаза и пол в ванной.
В хорошие дни утром стукала входная дверь: это отец, устремляясь на улицу, широко ее распахивал и вдруг отпускал, так что дверь со всей силы рвалась назад и захлопывалась, а он в последнюю секунду пытался утащить за собой на лестничную клетку и мать, но стоило той чуть зазеваться, как пальто и большая сумка с тряпками, салфетками, метелкой для пыли оставались внутри, а сама она снаружи.
Казалось, их голоса у подъезда слышны по всей улице, где иногда тормозила машина и хлопали дверцы, а потом наступала тишина. Сара выжидала, хотела в этом удостовериться. Ждала еще немножко. Если раньше времени подойти к окну, все получится наоборот: голоса громче, сначала у подъезда, потом на лестнице, и вот опускается дверная ручка, и вот уже: «Дерьмо поганое, зачем эти дети, если они дверь не откроют и не возьмут вещи! Дэйв! Сара!»
Это она. Сара. Сара без второго «р», как объяснил ей Дэйв (а уж он умел и читать, и писать), а «р» — это буква, значения не имеющая, но недостающая в ее имени. Иногда ее имя исчезало совсем. Она тут, а имя пропало, как это «р». А Дэйв был Дэйв, это уж точно. Называл ее котеночком. «Потому что ты прячешься за диваном, как котенок. Смотри, даже Полли сидит на диване. На самом верху».
В хорошие дни ее имя появлялось вновь, когда мать накрывала на стол, подавала, нарезав, целую буханку хлеба, раскладывала сосиски по тарелкам, а отец осматривался с довольным видом и ухмылялся: «То-то и оно, говорю, куда нам лучше-то?» А Сара умоляющим взглядом смотрела на Дэйва, чтобы тот встал и взял пиво с верхней полки холодильника. Дэйв, Дэйв? Он вставал с равнодушным выражением лица, но не успевал расставить банки на столе, а она уже тут как тут и протягивает обе руки, ладони кверху, чтобы Дэйв передал ей банки, что он и делал с тем же равнодушным видом.
В хорошие дни отец оставлял открытой дверь, которая вела на маленькую террасу и в сад, или оставлял ключ в замке. «Чисто рай, да еще игрушки, только смотри, чтобы эта шпана не забралась в дом». До обеда все другие дети в школе, и ничего не может случиться. Похоже, они знали, когда ее родителей нету дома, и после уроков залезали на каменную ограду, бросали камушки в окна, и, если не появлялись с руганью ни отец, ни мать, ни Дэйв, они спрыгивали в сад, где валялись игрушки — ломаная-переломаная пластмасса, рельсы от железной дороги, машинки без колес, разбитый самокат, ведерки и формочки. Мячики они давно уже утащили, цветные мячики от игры, которую подарили Дэйву.
Иногда они просто сидели там, прислонившись к ограде, и тихо переговаривались, или залезали на дерево и наблюдали за квартирой, или начинали бросаться камушками, заметив притаившуюся у стеклянной двери Сару. Когда Полли была на улице, Сару охватывал страх, а Дэйв все чаще уходил по утрам рано, пока не встали родители.
В плохие дни родители оставались дома. Мать снимала полиэтиленовый чехол со швейной машинки в детской и выгоняла оттуда Сару. Запирала за собой дверь, а отец ее звал, звал, толкался в дверь, а потом, обидевшись, засыпал на диване. Дэйв уверял, что ходит в школу, надевал школьную форму — форма была ему коротка, и ухмылялся. «Котеночек, береги себя», прощался он по утрам, склонившись над ее кроватью.
9
— А жениться-то зачем? — спросила Алекса.
Продавец из книжного поспешно собирал коробки и заносил их в магазин. Часы пробили семь.
— Так лучше, — чуть помедлив, ответила Изабель.
Справа кафе «Милагро», но она знала, что Алекса не вспомнит, не помнит их первую встречу в этом кафе, когда Изабель нашла под рубрикой «Ищу второго жильца» ее телефонный номер и позвонила.
Алекса не сентиментальна, что угодно, только не сентиментальна.
— Вот здесь, — продолжила Алекса без всякой видимой связи. — Таскаешь кого-нибудь по городу целый день и, только когда стемнеет, соображаешь, где его сфотографировать.
— И кто это был?
— Один саксофонист. Слышала, как он играет, и мне не понравилось. Похоже на Гарбарека, ужас какой-то. Завтра поеду с ним в Бранденбург, на Эльбу. Глупость, наверное, снимать его посреди города. — Она повернулась к Изабель, та шла рядом, улыбаясь. — Якоб вообще-то славный, — добавила Алекса. Эти слова прозвучали одобрительно, хотя и были сказаны мимоходом, но одобрительно, как частица общего доброжелательства в воздухе, в теплом моросящем дождике, на Бергманштрассе с ее освещенными магазинами и кафе, такой знакомой, а рядом Алекса. Съехавшись с Кларой, она стала держать спину очень прямо, потому что занималась йогой, каждый день упражнения на растягивание, медленно, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Изабель медленно вдохнула и задержала воздух.
Не могу держаться прямо, как ты, — сказала она.
Алекса не ответила, нервно теребя свою сумку с фотокамерой. Потом спросила:
— Что, мы в самом деле пойдем ужинать?
— Да нет, — тут же отказалась Изабель, — если хочешь, я провожу тебя назад.
— Давай еще немного пройдемся, просто я есть не хочу, в такие дни никогда не хочется. Этот тип из «Юниверседа» меня чуть с ума не свел. Думала сделать фотографию в парке Монбижу или где — нибудь в Кройцберге. Поехали на такси, потом Клара к нам подсела, и саксофонист захотел для нее сыграть, можешь себе представить? Клара ненавидит джаз. Она все время меня тащила целоваться где-нибудь за деревом, так этот тип едва не рехнулся.
«Клара…» — мелькнуло в голове Изабель, как легкий удар в висок, в веко, воспоминание о ее горе, когда Алекса выехала из квартиры со словами, что Изабель может оставаться, перезаключив договор на себя. И никаких фотографий, только в ящике аккуратно сложены детские махровые вещицы, купленные Алексой для нее. «Давай-ка быстро сделаем пару снимков, поверь: это будет грандиозно». Детская фигурка Изабель, кадр срезан чуть выше рта, маленькие груди, чуть выступающий животик, сильные девичьи ноги. Алекса щелкала камерой так часто, что Изабель под конец стянула, хотя и считала это непристойным, красные махровые трусики до самого лобка, покрытого мягким, почти невидимым пушком.