— За кого ты меня принимаешь? — проговорил Элберт с деланной грустью в голосе и протянул руку, помогая Джиму подняться. — Ты же меня обул, сам знаешь.
У всех своя мечта. Ресторан в Кенсингтоне. Домик с садом, вишневое дерево в саду. А что у Бена, Джим не знал. Увидел его жирное лицо, глазеет через дверную щель, и передернулся. Дерьмо поганое. Ни дома, ни вишневого дерева. Мэй исчезла, и они вынудят его продолжать. Без Мэй ему не выпутаться. Он испытывал жгучий стыд.
— Мы действительно хотим тебе помочь. — И Элберт скривил лицо в сочувственной улыбке, показывая ему фотографию Мэй и текст объявления о розыске, какие обычно вешают на станциях метро. Джим не в первый раз узнавал лицо на таком листке, но чаще это бывали подростки, вчерашние дети, которые, как и он сам, вылезли из поезда на вокзале, Ливерпульском или Сент-Панкрас, жадные и глупые, быстро оголодавшие, готовые броситься на шею любому, кто пообещает пару фунтов и осуществление их мечты невесть о чем, готовые копаться в грязи ради того, что считают жизнью, настоящей жизнью, на свой лад даже отважные, хотя сами не знают, против чего восстали и зачем. А потом они возвращаются, как он сам и как Элберт, к малой и недостижимой мечте, к картине мира и покоя, затуманенной в их воспаленных мозгах, к детскому оазису, обители всех надежд, и воображают, будто поняли, в чем состояли их цель, гордость и устремления. Но уже поздно. Кому-то из них Джим давал по морде, когда Элберт велел, когда они его самого доставали, но ничего особенного при этом не испытывал — так, легкое успокоение. И чуточку отчаяния. Так легкая царапина вдруг да заболит, будто ножом вырезали что-то из мозга, вырезали воспоминания. Хотелось бы однажды рассказать об этом Мэй, в постели, лежа в ее объятиях, засыпая. В этой царапине, в этой ране всегда был свет, ослепительный свет. Фотография Мэй на станциях метро. Разыскивается. «Имеющих сведения просим сообщить…» — и номер частного мобильного телефона? Как Элберт себе это представляет? Джим разглядывал снимок; у него не было ни одной фотографии Мэй. Осторожно пошевелил рукой и застонал. Надо собраться. Она совсем близко, позовешь — не услышит, но стоит протянуть руку… Только бы вспомнить. Такая острая тоска, будто вырвали из сердца живой кусок, и он едва сдерживается. Элберт усмехнулся. Сходил в другую комнату, вернулся с тремя пакетиками, насыпал на столе три ровные полоски.
— Помнишь, Джим, как ты трепался про последнюю черту? Ты, мол, подведешь черту и уедешь в деревню?
Джим молчал, наблюдая, как Элберт и Бен склонились над столом, втянули в нос белый порошок и ободряюще ему закивали. На заднем плане ему виделся слабый контур — затылок Мэй, тоже наклонившейся вперед. Он ненавидел, когда она нюхала наркотики или принимала таблетки, ненавидел ее выражение лица, когда она с глупым хихиканьем прижималась к нему, лезла рукой в штаны. Поймали его на том, что он избил Мэй. Поймали из-за Эллис. Он шагнул к ним ближе, прямо к Бену.
— Ты не хочешь сказать спасибо? — съязвил Бен.
Но тут вмешался Элберт:
— Дай ему спокойно посидеть!
Подставил Джиму стул, вышел, вернулся с тремя банками пива. Кто-то есть в дальней комнате, он поднялся по лестнице вслед за Джимом, не могло же Джиму послышаться его дыхание. А удар по голове сзади, на площадке, когда Элберт с улыбочкой стоял в дверях? Джиму было плохо. Тринадцать лет назад он первый раз сбежал от родителей, ему и было тринадцать, а еще через три года третьего июля он добрался до Лондона и каждый год отмечал этот день, пока не встретил Мэй и не стал отмечать тот день, когда увидел ее впервые, в августе, скрывая число даже от нее, благо она ничего не помнила. Он чувствовал себя манекеном, неподвижным и пустым. На полу, на голом обеденном столе засыхала его кровь. Элберт заметил его взгляд, перевернул банку и налил тонкой струйкой лужицу пива поверх крови. Вытрут они стол, оставят ли сохнуть — ему все равно.
— Ты не можешь просто все бросить, пойми это. Не можешь своим ходом обделывать делишки. — Голос Элберта звучал теперь деловито. — Зато мы попробуем найти Мэй, и полиция не сядет тебе на хвост.
— Я Мэй не сделал ничего плохого, — вяло попытался отговориться Джим; боль в левой руке усиливалась.
Элберт только отмахнулся:
— Ты за кого нас держишь? Не забудь, Бен ее видел.
Джим растерянно уставился на него.
— А ты не помнишь, как избил Эллис? — брякнул Бен, возмущенно запыхтев.
— Эллис сперла у меня триста фунтов! — Джим покраснел. Он ее бросил, у нее была комната на Арлингтон-роуд, в подвале, Элберт позаботился, чтобы Эллис не возникала, а его заставил вместе с Джимом обыскать все углы, предполагая, что там спрятаны сколько-то граммов кокаина. Лет пять назад или шесть. Он ничего не помнил. Как они бросились на него, когда он собрался заехать ей по щеке, — это помнил, но больше ничего. Он попытался встать, хотел броситься на Элберта с кулаками. Но пока он поднимался со стула, Бен уже встал рядом, и открылась дверь, и вошел темноволосый человек, с виду араб, лицо каменное, в руке нож. Джим двинул разок Бену и опять сел:
— Призвали муфтия для подкрепления или как?
Разглядывал красивое, с прямыми чертами, лицо этого человека, смуглую кожу, заметил искорки в черных глазах — то ли он оскорблен, то ли он забавляется.
— Для такого урода, как ты, — спокойно ответил Элберт. — Это Хисхам. Может, он и муфтий, но по-английски говорит лучше тебя.
— Скажи ему, чтобы принес мне пива.
Бен стоял рядом, белый как мел, губа рассечена.
— Могу доказать, что ты ее едва не прикончил. Без меня она истекла бы кровью.
Джим тупо покачал головой. Он смутно помнил, как Мэй лежит на софе, в руке телефонная трубка, то ли кровь из носа, то ли мелкая ранка, и он вернулся в кухню. Может, у него был нож? В кухне он оставался до тех пор, пока не пришел Бен. Попытался все восстановить в памяти, снова покачал головой, встал. С улицы доносился шум дождя, он вспомнил про кошку внизу и обратился Элберту:
— О'кей, а теперь скажи, чего ты добиваешься?
Элберт с удовлетворением взглянул на Бена.
— Для начала денег, которые ты мне должен. И еще, — продолжил Элберт, — мы дадим тебе кое — что с собой, верно?
Спал он беспокойно. Проснулся среди ночи, почувствовав, что сердце бьется медленнее обычного. Поднялся, достал из стенного шкафа шерстяное одеяло, но от него пахло чем-то затхлым, может, и собакой. Человеческий волос или собачья шерсть? Пошарил пальцами, нащупал короткие волоски. Запах ужасный, но уж очень он мерзнет. Холод не отступал. Хисхам проводил его молча, любезно, на прощанье даже хотел заговорить, и в глазах его читалось что-то вроде сочувствия. Наверное, он тоже видел у дверного порога кошку, истекающую кровью, раненную, истерзанную.
Джим не задавался вопросом, нет ли за ним хвоста, доехал на метро до Кингс-Кросс, пересек Пентонвилл-роуд и пешком дошел до Филд-стрит, не обращая внимания на тех, что слонялись там по тротуарам, лишь заметив краем глаза одну молоденькую женщину. Моложе, чем Мэй. Товар, врученный ему Элбертом, он без труда продаст в Кэм — Дене. На берегу канала Джим вдруг увидел лису, та бесстрашно шмыгнула мимо, пролезла через дырку в заборе и пропала где-то в поле. В сомнениях он размышлял, не стоит ли поймать такси: боль в руке становилась непереносимой.