Но Сара знала, что этому не бывать. «Отчего же? Я принц, я примчусь за тобой на коне», — уверял Дэйв. Нет, не примчится, как не берет с собой в бассейн. «Ну никак, котеночек, — сказал он, отводя взгляд. — А то будут большие неприятности». Осторожно стянул с нее майку, поморщился. Она не шевельнулась, хотя было больно, когда он провел пальцем по синякам. «Хорошо им с парашютами, летают, куда захочется», — подумала Сара.
Но лучше никакого бассейна, чем Дэйву ругаться с отцом из-за нее, раз ей нельзя в бассейн. Дэйв кричал отцу, что тот убийца! Отец подозвал Сару к себе, и она сразу испугалась его голоса: «Иди-ка сюда, малышка…» Она чувствовала взгляд Дэйва, но сама на него не посмотрела. Взгляд Дэйва на спине, на лице, изо всех сил он хотел, чтобы Сара обернулась, посмотрела, подбежала к нему. А она его предала. «Ну и что, лучше стало?» — спросил он горько. Отец велел ей встать на колени и вытащить из петель ремень, который он расстегнул, ведь он, мол, ее отец. Взгляд Дэйва — как взгляд парашютиста, рухнувшего на землю, когда не раскрылся парашют. И Дэйв рванулся прочь, как бешеный, и мать не пыталась его удержать, выбежал из дому, помчался на улицу, пока Сара стояла на коленях и свистал ремень.
«Парашютисты рассчитывают, что парашют вовремя раскроется, — объяснял ей Дэйв, — они доверяют воздуху и ткани, из которой сделан купол. Закрывают глаза и чувствуют, что падают, но не боятся. И еще у них есть шнур, за него надо резко дернуть, чтобы ткань расправилась, и тогда они мягко планируют, парят в воздухе с улыбкой на лице». Она ничего не разобрала, но переспрашивать не хотела, потому что Дэйв не улыбался, смотрел на нее серьезно: должна, мол, понимать, что тебе говорят. «А если шнур, например, порвется, то они упадут на землю и погибнут».
Вот такой взгляд был тогда у Дэйва. Она встала на колени и захныкала, почувствовав руку отца, стягивавшего с нее брюки. Оказаться голой было для Сары страшнее любых побоев, и она повалилась на бок. Дэйв сбежал. Отец снова ее развернул, громко ругаясь, закрутил ремень на руке мягким концом, и уж было все равно, в брюках она или нет. Мать молча стояла в дверях, ожидая, когда это закончится и Сару можно будет отправить в постель. «Зачем выводить его из себя?» — только и спросила. Не стала ее раздевать и мыться не послала, хотя даже на брюках были пятна. «Тут и нет ничего, — пренебрежительно сказала мать. — Завтра все пройдет, а чтобы не болело, лежи тихо». Но было громко. Громко звучали синяки, которые так болели.
«Из-за них, из-за синяков, не могу тебя взять с собой, понимаешь?» — пояснил Дэйв, а она расстроилась, что голос у него злой. Пришлось накрепко закрыть глаза, чтобы представить себе, как эти крохотные существа, принцессы или феи, прилетают и парят над нею, садятся даже на синяки, не вызывая боли, пусть их не услышишь, а их танцы и движения не разглядишь. Потом она осталась одна и ждала, когда вернется Полли, полижет ее язычком, когда придут родители и позовут ее.
«Принц ускакал на коне, — сказала Сара, — скоро он вернется с охоты, но охота длится не меньше трех дней». А если принц никогда не вернется? Беспокойные и неутомимые крохотные создания летали из стороны в сторону, шепотом переговариваясь, украдкой поглядывая на Сару, сообщившую им такую новость. Сара чувствовала: они боятся. Прикорнув на софе, размышляла, как успокоить фей, как им внушить, что принцы всегда уезжают и возвращаются. «Потому что он принц», — хотела она сказать, но эти решительные слова все-таки не убеждали. И тогда она объяснила, что Дэйв — принц и его все ждут, что можно выставить посты для встречи хоть днем, хоть ночью, как она сама его ждет, едва дыша, едва решаясь заснуть, ведь он может явиться и среди ночи на часок-другой.
«Котеночек, почему ты не переоденешься в чистое? — спросил Дэйв, и Сара заметила, что он очень печален. — Ты же знаешь, что я вернусь. Ты же знаешь, я не оставлю тебя одну». Она рассказала об этом матери, когда они как-то днем остались наедине. Мать позвала Сару к себе часа через два после того, как та услышала ключ, поворачивающийся в замке, побежала в свою комнату, бросилась на постель лицом вниз и постаралась стать невидимой. Но мать ее не искала по квартире, а через два часа вдруг позвала, обняла и даже спросила, поела ли та. А Сара рассказала ей про крошечных принцесс и фей, не видимых простым глазом; изо рта у матери пахло кислым. И что они легко парят в воздухе, как пушок одуванчиков, а Дэйв — принц, который уходит и возвращается. Но дома он не показывался уже четыре дня, и мать тихо заплакала, и слезы потекли по ее лицу.
22
В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.
Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.
Якоб показал ей газету, рассказал про одеяла, свечи, батарейки, а сам засмеялся. Не то чтобы она принимала все всерьез или вправду боялась, но смех здесь неуместен. Он не хотел ее обидеть, но она все равно злилась. Чем он вообще занимается? Своим клиентом Миллером? Виллой в Трептове? Якоб положил деньги в вазочку на комоде, он никогда не забывал добавить новую бумажку, это были деньги на хозяйство, которые она расходовала, когда ничего не снимала со своего берлинского счета.
— Что ты хочешь на ужин? — спросила Изабель громко и четко, но Якоб уже ушел наверх.
Она стала беспокойной, взбудораженной, не как в Берлине. Три-четыре раза в неделю готовила горячий ужин. Тащила пакеты в кухню, ставила на холодильник, разбирала, размещала, перекладывала продукты. Но в этот раз сначала подошла к обеденному столу, взяла газету, брошенную на стул.
— Наверно, нам все-таки нужен телевизор! — крикнула она Якобу наверх.
У него зазвонил мобильник, Изабель услышала этот звонок наверху, шаги, его голос. Пошла в кухню, разрезала толстый полиэтилен, достала гладкую, холодную курицу. «В духовке, — подумала она, — с чесноком, вином и тимьяном. Масло — или сливочное, или оливковое». После приезда в Лондон, после их первого ужина с Элистером и горошка в мятном соусе она стала готовить с удовольствием. Был слышен голос Якоба, но обращался он явно не к ней. Похоже, долго разговаривает. Чуточку лимонного сока. Черный перец. Плита медленно разогревалась. Рис она тоже приготовит в духовке. Окно кухни выходило в сад, но садом они до сих пор не пользовались, ни разу там не появились, будто сад был не их собственный, а общественный. По утрам, как только вставало солнце, гостиную внизу заливал ослепительный свет, ослепительным светом были залиты все комнаты с окнами на улицу, ничем не прикрытыми, не защищенными голыми ветвями платанов. И ковровое покрытие светлое, почти белое.