Не надо было Дэйву приходить. Сам виноват и понимает это. На кого рассчитывал, на Джима? На его доброту? Джим обернулся:
— Ну-ка, вставай.
А сам пошел в кухню, достал бутылку пива, порылся в ящике и нашел пакетик, беленький и миленький, миленький и чистенький. «Вот дерьмо», — так он подумал, в любую секунду ожидая Мэй, приветик, вот ты где, а она лежит на софе под одеялом, глазеет на него, а мальчишки рвутся в Ирак, как он тогда рвался в иностранный легион, потому что отец порол его ремнем, а он подставлял задницу, как и потом, ради Элберта. Однако Дэйв врал. Получил трепку, но испокон веков кто-то получает трепку, почему бы и не Дэйв? Джим тихонько выдохнул, насыпал ровную полоску, глубоко вдохнул порошок.
Дэйв поднялся и стоял там, у стола, вытянув руки по швам, гордый, упрямый.
— Но они правда хотят в армию, — попытался объяснить он. — Старшеклассники. А это из-за сестры. Отец не пускает ее в школу. Говорит, социальные органы нас не найдут, мы же переехали в квартиру тетки. Говорит, сестра отсталая, потому что не растет. Стыдобища, говорит.
— Так ты стукни на него, — вяло посоветовал Джим. — Скажи в школе учителям, спорим, они тут же придут?
— Но он ее бьет, — возразил Дэйв.
Голова прояснилась, Джим собрался, встряхнулся, словно можно вытряхнуть то, что он вбил себе в голову: мальчика и Мэй, девушку с голыми ногами, в кроссовках, быструю, нетерпеливо бегущую вниз по лестнице, и развевается плащ, и он точно знает, какая она — ее бедра, ее грудь, хотя лица не видел и верил порой, что Мэй умерла. Что она над ним насмеялась. Голоса, жертвы. Вводила в заблуждение, как животное меняет окраску, приспосабливаясь к среде.
— Давай-ка вытри лужу, — сказал он Дэйву.
Тот глянул на него с надеждой в глазах:
— Я могу все убрать, могу сходить за едой…
— На мои деньги? — усмехнулся Джим.
Дэйв опять покраснел:
— Нет, я не это имел в виду.
Через два часа он спал глубоким сном на софе, вцепившись обеими руками в одеяло, с лицом покойным и разрумянившимся. Не проснулся, когда Джим включил телевизор, выключил телевизор, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь. К утру Джим вернулся, а тот действительно все убрал ночью, пока его не было, и в семь утра распрощался.
Мимо прошел жилец из дома 49 (Дэйв говорил, что они немцы) — с рыжеватыми волосами, холеный, сильный. Один из тех, кто столь небрежно прячет бумажник, сделав покупку, что даже неинтересно его обокрасть. Холеный, сильный, а все равно весь в заботах. Может, из-за войны, начавшейся этой ночью с бомбежки Багдада без участия наземных войск, а через день, с началом весны, все-таки при их участии. Джим держал телевизор включенным, хотя и злился сам на себя: ему-то какое дело? Мэй терпеть не могла, если он с утра врубал телик. В таких делах она придерживалась принципов: вместе завтракать, вместе садиться за стол, не произносить бранных слов, как будто рядом их дети — способные дети, с большим будущим. Не позволяла смеяться над этим и курить во время еды.
Он валялся перед теликом и курил. Из одной отопительной батареи капало, картинка на экране зарябила. Победные вспышки при попадании, если это попадание. На входной двери взбухла и отстала краска. Разнесенный ударами город не показывают, белых флагов тоже не видно. Послушаешь их, и Саддам то мертв, то опять жив. Послушаешь их, так и жертв нет, сколько их, погибших, — четверо или пятеро?
Мэй обратила внимание, что стало меньше воробьев, воробьев меньше, куда же они пропали? В саду припрыгивают маленькие желтоватые птички, вечерами на ограде распевает дрозд. Трава стала выше, у ограды распустились нарциссы, и он представил себе, как Мэй подстригала бы траву, сажала бы цветочки. Птицы ничего не боятся. Мэй обернулась, взглянула на него с улыбкой. Куда делись вещи из их квартиры? Он понятия не имел. Телевизор? Складные стулья, которые они вместе купили? А зонт от солнца? Они ведь собирались в Брайтон.
Для учебной тревоги выбрали одну из станций на кольцевой, кажется «Ченсери-Лэйн», все равно она закрыта. Но когда выключили освещение, сразу началась паника, медицинское оборудование растоптали, врача ранили, а свет так и не загорелся. Джиму позвонил Хисхам, дал адрес в Холлоуэе, там у него заберут весь товар. Сербы, албанцы, контрабанда сигарет. Надеются погреть руки на торговле наркотиками, пока их не пристрелили конкуренты из такой же банды. Мимо прошел Дэйв, послушно отвернувшись.
В Холлоуэй Джим шел пешком минут двадцать. На условленном месте к нему обратились, повели в подъезд, где его ждали трое вежливых парней в дешевых тонких куртках, трое парней с жестким и жадным взглядом. А женщины на улицах вызывающе накрашены. «Да уж, не англичане», — подумалось Джиму. Газетные заголовки кричали об убийстве какой-то девушки. Наверное, кирпичом. И никто не заметил, хотя это произошло в парке посреди бела дня.
Джим зашел в паб недалеко от Арчуэй, направился к стойке, напевая — нет, мыча — противную короткую мелодию, пропустил глоточек. Официантка краем глаза косилась на него, оценивала. Из дальнего зала доносилось звяканье игрового автомата. Но Джим не поднял головы, он продолжал напевать, потому что к своим двадцати восьми годам свистеть так и не научился. «Уж свистеть настоящие парни умеют», — презрительно говорил Джиму отец. Официантка оперлась о стойку, улыбнулась ему:
— Вспоминаешь свою подружку?
Джим коротко взглянул на нее, ничего не ответил. Опять звякнул игровой автомат. Человеку, который отдал ему деньги, было лет сорок, не меньше. Здоровый дядька, кожа плохая, взгляд беспокойный. Джим крутил в руках стакан. Тринадцати лет он принял решение сбежать из дому и осуществил это тоже тринадцать лет назад. Во всем надеялся на Лондон, надежда придавала сил, и в шестнадцать он все-таки сбежал. Но какой это был шок — торчать у вокзала после всего, о чем мечталось! О жизни вольной, дикой, прекрасной. Вместе с Мэй он перебрался бы в деревню. Нужно свалить от Элберта и найти Мэй, и деньги нужны большие. Из кухни доносился запах пищи, лестница на второй этаж отгорожена веревкой. И снова это звяканье действует на нервы. Джим развернулся, кинулся в дальний зал и оттолкнул от автомата мальчишку, в ужасе на него глядевшего, с такой силой, что тот грохнулся на пол.
— Прекрати это, мелкий ублюдок!
Официантка крикнула издалека:
— Джиджи, хватит!
Подошла ближе, улыбнулась Джиму. Мальчишка, не издав ни звука, вскочил и убежал. Джим чувствовал испытующий взгляд официантки. Не его тип, подумал он, обернувшись. Темноволосая, полноватая, лицо густо накрашено, но что-то в ней вызывает доверие. «Так вот он какой, Холлоуэй, сплошная вонь», — решил для себя Джим. Однако она-то явно побывала под душем, и голова помыта, волосы густые, гуще, чем у Мэй, и он тронул их рукой, а она не возражала, склонила голову ему на плечо, дружелюбно улыбнулась, будто так и надо. Было приятно, как приятно держать в руках весомую какую-нибудь штуку, как осязаемое удовольствие, и она рукой нащупала его руку, легко сдавила и вновь отпустила, чтобы еще крепче к нему прижаться, мягко подтолкнуть к подсобке, где стоят ведра и пылесос, где воздух спертый и пыльный, где лечь нету места, но зато она сама умела и опытна, так что Джим обо всем позабыл и только потом ощутил на губах ее нежный, дружеский поцелуй.
— Мечтатель, мечтатель… — вымолвила она.
На улице было светло, пройдя метров двести, он вновь стал различать шумы и звуки, недоверчивость в глазах прохожих. Женщина с маленьким мальчиком уступила ему дорогу, в воздухе пахло летом, после прошедшего дождя на ветках деревьев поблескивали капли, какой-то ребенок бросился ему навстречу и в последнюю секунду свернул, так что Джим почуял дуновение ветерка и даже тепло его маленького тела. Вдруг он споткнулся: посреди дороги, что-то прикрывая, валялся пластиковый пакет. Джим ногой сдвинул его в сторону и разглядел крысиную шкурку. И долго стоял в растерянности на улице, посреди грохочущего, гудящего, отчаянного транспортного потока. Задул холодный ветер, дождь до нитки промочил его куртку.
Он и не помнил, когда в последний раз болел, по — настоящему болел, а не оттого, что напился или нажрался каких-то таблеток, болел с температурой, плавая в поту, как ребенок. Каждое прикосновение вызывало боль, будто кожа стала проницаемой, прозрачной, не создавала защиты для нервных окончаний, но при этом обхватывала его как панцирь. Собравшись с силами, он кипятил чай, в кухонном шкафчике все кверху дном, Дэмианово наследство, к которому он год не притрагивался, банка заплесневелого варенья, консервы, грязная посуда, он курил и кашлял, а температура поднималась, наконец рухнул на софу, и, когда в дверь позвонил Дэйв, он не сумел подняться, бессильно слушал, как Дэйв зовет его по имени, как он топает по ступенькам, уходит. Заснул, проснулся, но был слишком слаб, чтобы добрести до кухни и поесть, сварить рис, также обнаруженный в шкафчике, но встать он не мог, он не мог встать, а все, что он видел, казалось раскромсанным на куски, гостиная и кухня на Фидд-стрит, на плите хорошие кастрюли, и как Мэй над ним смеется, мелет вздор про мертвецов и над ним смеется, а он обливается потом и мучается от боли. Над батареей отопления двигались черные тени, и та девушка шла мимо окон, его искала, и если он собирался с силами, то заставлял ее обернуться, показать личико.