Дома она села за компьютер сканировать свои рисунки. Две сестренки мчатся на рынок, покупают цветные леденцы для девочки, которая убежала из дому и живет теперь на барже, на реке Шпре, у капитана, и в конце концов тот женится на матери этой девочки. Но пока что девочка в сумерках стоит на палубе под бельевой веревкой, кухонные полотенца полощутся на ветру, а она с нетерпением ждет, когда на мосту появятся новые ее подружки.
Позвонил Якоб с сообщением, что задерживается. Позвонил Петер с вопросом о счете за оформление книги. Алекса не звонила. Андраш написал короткий мейл по делу: он тоже не знает, куда подевался счет. За окном сорока — посидела, посидела, взлетела. За стеной крик, мужской голос. Ругается, наверное, на жену или сына.
Когда стало смеркаться, она решила не ждать Якоба, а поехать в центр. Пошла по улице, свернула влево, небо светилось тусклым оранжевым светом, каминные трубы — три, четыре? — рвались в небо над крышами домов, из пиццерии всем классом вывалились школьники, девчонки хихикали и размахивали голыми руками, Изабель прошла за ними несколько шагов и увидела, как одна отстала, поцеловалась с мальчиком, явно старшим, и как он требовательно толкнул коленом ее сдвинутые ноги. Домой не хотелось, и Изабель пошла вниз по Оксфорд-стрит, в каком-то магазинчике увидела красные кожаные сапожки, точнее — светло-вишневые, купила. Однако этот вечер, как и будущие, ее не радовал.
Сапожки стояли в прихожей, вишнево-красные, а Изабель по-прежнему топала в кроссовках, какое разочарование, едва не дошло до ссоры с Якобом, которой «удалось избежать только оттого, что не было повода», — так думала Изабель, и оба они обрадовались предложению Энтони пойти завтра на «Короля Лира» в театр, временно переехавший в другое помещение, но оттого не менее знаменитый, и голос Энтони звучал восторженно, и вот он — Лондон, и вот она — жизнь вообще, и воодушевлению нет предела, и Изабель с безмерным восторгом бросилась ему на шею у входа, увидев, как он машет рукой с билетом.
Однако вид зрительного зала, где стулья теснились друг к другу на одной половине, оставляя свободным все пространство перед сценой, показался ей странным. Якоб явился с опозданием, сел на свое место, бегло чмокнул ее в щеку, прижавшись плечом к ее плечу. «Я половины не понимаю», — прошептал он чуть погодя и нащупал ее руку, а она, выпрямившись, оглядывалась по сторонам в надежде прочитать по лицам то, чего сама не сумела разобрать: отчего же катастрофа неизбежна? Убийство за убийством, боль пронзительна, невыносима. «Шут лучше всех», — шепнул Элистер, и тут пошел монолог Лира, его мольба, его рыдания: «А ты не дышишь! Отчего? И отчего ушла от нас навеки?» Еще через две строчки рухнули стены, сначала беззвучно, как на немом экране, а потом вдруг со страшным грохотом, разлетевшись на куски ровно там, где могли бы быть первые зрительские ряды, раскрошившись, подняв пыль и создав картину разрушения, за которой последовала мучительная пауза и звонко, тонко зазвучал голос мертвого короля: «Навеки! Навеки».
Голос был еще слышен, когда она вскочила, чтобы опередить остальных, и столкнулась на выходе с шутом, малорослым парнишкой с озлобленным взглядом, который следовал за ней, пока она прорывалась на улицу, и бормотал, бормотал неведомо что, стоя вплотную к ней, а она хотела пройти вперед, но не решалась. Проклятье! Остальные в прекрасном настроении покидали театр, все втроем, трое рослых мужчин, и только Элистер заметил шута и оценил положение, насмешливо выкрикнув Изабель: «Ага, вот он, еще один поклонник!»
Они завалились в арабское кафе, а когда решили наконец по домам, выяснилось, что последний поезд ушел, на станции опустили решетки и только мод навесом у входа в метро еще стоят какие-то люди, то ли опоздавшие, то ли гуляки. Остановку ночного автобуса перенесли, и никто не знал, куда именно. Элистер предложил пойти в сторону Юзмденп, и улица была пуста, как за оцеплением, и слабый свет фонарей, и Изабель слышались голос Лира и бормотание шута. Она обогнала остальных и увидела, как на противоположной стороне от дома и лесах отделились какие-то фигуры, пятеро мужчин, перешли дорогу, и вот она — остановка автобуса, временная, на узком тротуаре, где места едва хватит для одного, но там встали все пятеро и пялятся на нее, лица белые — куртки темные, двое прислонились к ограде и не посторонились, так что Изабель пришлось шагнуть на мостовую, и она пошла дальше, не оглядываясь.
Якоб шел последним, и кто-то ухватил его за полу плаща и развернул, молча, беззвучно, так что послышался только сдавленный его возглас. У троих были ножи. Показали их спокойно, без угроз, схватили Энтони и Элистера. Двое держали Якоба, и все они встали полукругом, а в центре Изабель, и за спиной у нее стена. Как глупо размышлять, что это за стена, протянувшаяся на всю улицу, и почему в ней нет калиток. Один из этих пятерых подошел к ней совсем близко, она почуяла его дыхание и запах пота, ощутила тепло его тела. Спокоен, совершенно спокоен, и уверенность ему придает смертельный ужас его ошеломленных спутников. Даже Элистер проглотил язык, и Изабель мельком подумала, что это все смешно. Нападение, лично для нее гораздо менее страшное, чем пьеса Шекспира и возглас: «Навеки!»
— Ну, крошка, как ты? Кто из этих придурков твой?
Изабель посмотрела ему прямо в глаза, вспомнила все последние дни, всю их бесцельность, пристально взглянула снова, надеясь хоть что-то в нем найти, понять. Якоб вдруг упал, как подкошенный. А она рассмеялась, рассмеялась и протянула руки к этому человеку. «Как дитя», — говорил Элистер позже, удивляясь и качая головой. Не верил, что она заметила сразу полицейский автомобиль, выруливший из-за угла. Ведь темно, ближайший фонарь в отдалении, дома напротив все в лесах, окна забиты досками, хотя автомобильные фары видны, конечно. Да, она их увидела. Как дитя протянула к нему руки, коснулась ушей, дотронулась до мочек, погладила их пальцами, приблизила лицо, будто хотела его поцеловать. И кроме нее, никто не заметил, что полицейский автомобиль уже на расстоянии восьми-десяти метров, водитель опустил оконное стекло и выглянул. Изабель опять рассмеялась, изо всех сил оттолкнула этого человека и понеслась к полицейским, размахивая руками, отчаянно жестикулируя, вдруг перепугавшись насмерть.
Яркий свет залил площадку, парни вмиг бросили своих нлепникон и побежали через улицу, скрылись на стройплощадке, воспользовавшись заминкой: полицейские расспрашивали Изабель, не ранена ли она. Затем автомобиль двинулся вслед тем пятерым, а эти трое с перевернутыми лицами растирали запястья. Изабель отступила на полшага, когда Якоб приблизился к ней с виноватым, смущенным выражением лица, и безучастно наблюдала, как Энтони побежал вслед за полицейскими, а Элистер вытащил из сумки мобильник и приложил к уху, ожидая соединения. Они постояли одни, потом вернулся Энтони.
Стена мощная, выкрашенная красной краской, подмигивают огоньки башни и крана над крышей вокзала Сент-Панкрас за нею. Только теперь Изабель заметила, что на мрачных развалюхах до сих пор сохранились вывески тут кафе, там небольшой отель, игровой салон, брошенные несколько десятилетий назад, а то и раньше; окна если не забиты, то разбиты, тротуары в рытвинах. Элистеру удалось вызвать такси, и теперь они спорили с Якобом, стоит ли дожидаться полиции.
— Рехнулся, что ли? На твою жену напали, а ты даже заявления не напишешь?
Подъехало такси. Все трое подавлены и сконфужены, Изабель сосредоточенна. Как разобраться, что же произошло в эту минуту, отчего нарушился привычный ход вещей? Они ехали в северную часть города, Энтони назвал шоферу адрес клуба и упорно повторял, что сам виноват, ведь это он пригласил их в театр. Ни у кого не спросив, заказал всем виски и расплатился, потащил Изабель танцевать. И они танцевали. Энтони и Изабель, Элистер и Изабель. Только Якоб не решился выйти на танцпол, сидел, выпрямившись, на барном табурете и вскочил, когда тот вдруг треснул под ним и начал складываться. А она, Изабель, танцует.
Она пыталась восстановить в памяти лицо того человека, глаза на расстоянии ладони от ее лица, сравнивала его с Джимом, напилась и разгулялась. Элистер спросил, было ли ей страшно, а она ответила — нет, нет.