Остались только серые глаза и полные губы. Ханна обняла Изабель, но тут же мягко оттолкнула костлявой рукой:
— Ладно, ладно, хотя бы раз мы еще увидимся…
Увиделись они не один раз, а больше, потому что смерть будто запутали, будто отвели ласковые перешептывания у постели, и детское как никогда выражение лица Изабель, и невозмутимость Петера, который справился наконец со своей яростью, с горькими и едкими словами, отравившими им последние месяцы. Каждый раз Изабель брала ключ с собой в больницу, надеясь, что Ханна попросит его вернуть.
Ждали, ждали, и однажды началось. Сообщил об этом Андраш, вместе они поспешили в «Шарите». Губы Ханны крепко сжаты, не слышно ни звука, и врачи не понимали, страдает ли она от боли. Иногда Ханна открывала глаза, но в отсутствующем взгляде читалась только решимость умереть. Петер приходил ночью, спал на раскладушке, поставленной для него медсестрами. А днем не появился ни в клинике, ни на работе. Андраш и Изабель провели вместе весь день и весь вечер, потому что ей не хотелось домой, в пустую квартиру, куда Алекса теперь заходила только за вещами — запаковать, распаковать. В ту ночь, когда наступил конец, Изабель ночевала у Андраша, тот постелил ей чистое белье, а сам улегся на красный просиженный диван — нелепый реквизит посреди его гостиной.
В пять утра их разбудил звонок Петера. Попросил заменить его на работе, обещал вернуться через месяц. Ханна умерла 5 октября 1996 года, и в тот день Изабель, впервые открыв двери подъезда и бюро ее ключом, обнаружила на своем письменном столе коротенькое письмецо, что-то вроде завещания, согласно которому доля Ханны в агентстве переходила к Изабель. Изабель никогда (если не считать нескольких месяцев в Лондоне) не занималась графическим дизайном, а тут вот оно — благословение. От растерянности она кинулась в раскрытые объятья Андраша и несколько минут не могла прийти в себя. Тогда, пять лет назад, она и приняла решение посерьезнее относиться к своей профессии, к своей берлинской жизни. Но вечно что-нибудь упускала, не успевала, хотя результат обычно оказывался вполне достойным. Впрочем, и раньше, еще помощницей Ханны, она задерживалась на работе допоздна так же часто, как теперь.
Изабель открыла дверь бюро, держа в руке пакет со старыми кроссовками, и едва не натолкнулась на Андраша. Тот стоял на карачках с бессмысленным выражением лица и высунув язык, как будто намеревался что-то слизнуть с пола. Андраш на миг замер, но тут же вскочил на ноги, а Петер, сидя за столом, расхохотался. Гневным хохотом.
— Андраш хотел мне показать, — сказал он, — как поисковые собаки работают среди развалин и пепла, если у них забивается нос.
Андраш посмотрел вниз, на ноги Изабель:
— Ты купила туфли.
— Тошнит от вас. — Петер, вставая, чуть не опрокинул стул. — Один строит из себя психа, а у другой нету дел, кроме шопинга.
Только когда дверь за ним захлопнулась, Изабель открыла рот:
— Что с вами такое?
Андраш, молча разглядывая новые туфли, взял у нее из рук пакет, вытащил одну за другой кроссовки, поставил к себе на письменный стол и стал осторожно водить пальцем по шнуркам, язычку, заднику.
— Андраш, прекрати!
Как тихо, здесь тоже тихо. Электричка, рывками подъехав к станции, замерла. Андраш вдруг вскочил, закрутился на месте, повернулся раз, два, три и уселся прямо на стол. Электричка тронулась, набрала скорость, исчезла из виду, так и не попав в поле зрения Изабель, а на ее место уже прибыла следующая, тихо постояла, прокатилась вперед на несколько метров, опять остановилась, и за окнами вагона появились лица людей, будто они видны не сквозь оконное стекло, а через линзу, с увеличением и искажением.
Какая ты бледная, — пробормотал Андраш и, чуть помедлив, отправился в коридорчик, он же кухня: там и посуда, и баночки с медом, чайные пакетики, кофеварка, компактный кухонный шкафчик — тяжелый, как несгораемый шкаф, газовый баллон под раковиной, две горелки. Включил чайник, поставил на поднос чашку, сахарницу, молочник, забыв его наполнить, подождал, пока закипит вода, заварил чай.
Раньше в дальней комнате работали Ханна и Изабель, а в ближней они, двое мужчин. После смерти Ханны Андраш перебрался к Изабель, натянул проволоку по стене, развешивал свои и ее эскизы. В дальней комнате зеленый линолеум, в ближней — красный, а коридорчик в синих тонах. Стол Изабель в правом углу между двумя окнами, за ними проходят электрички и поезда. Рядом с компьютером — экран как будто парит над землей, в пестрых мисочках ластики, точилки, пузырьки с цветной тушью, в стеклянных стаканах карандаши и перья. Андраш уговорил Изабель снова рисовать, даже писать акварели, как в школе, и она привыкла так работать, иногда дни напролет готовила эскизы — уличные сценки, интерьеры, серии "картинок, и только под самый конец бралась собственно за работу. «Видишь, получается! — победно заявила она Петеру. — Никакая не потеря времени, даже наоборот». Она любила свое бюро. New concept — new life, новая идея — новая жизнь, вот что это значило, по крайней мере для нее, когда она приехала в Берлин, по квартирному объявлению познакомилась с Алексой, а через Алексу с Ханной. Всем она обязана Алексе, вот и цеплялась за нее, пока та не переехала к Кларе и не вынудила Изабель заняться поисками новой квартиры.
Андраш отставил поднос, вернулся в коридорчик, прихватил печенье и банку с медом, сел. Вчера в это самое время Изабель размышляла, не надо ли помочь Гинке готовить, и с двойственным чувством ожидала вечера, суматохи и выпивки, непременных на вечеринках, которыми Гинка так гордилась. Та не скрывала, что предпочитает звать в гости одиночек, и даже десять супружеских пар накануне золотой свадьбы не помешали бы ей считать всех гостей холостыми и незамужними. В первые же минуты она умела разделить пару каким-нибудь колким словцом, или комплиментом, или насмешливо-снисходительным замечанием, обладая безупречным инстинктом в поисках той точки, когда и любящие друг друга люди готовы разойтись, и умея пробудить в каждом желание найти более приятное и волнующее общество хотя бы на этот вечер. На нее бы обижались, однако подобная тактика приносила результат: не проходило и получаса, как устойчивые связи распадались и каждый старался явить обществу весь свой шарм, всю свою завлекательность, чтобы в этой круговерти кого-нибудь да привлечь, понимая, что иначе окажется поглощен тьмой, сгущавшейся в комнате, полной смеха и гула. Прощаясь с кем-либо, Гинка находила такие слова, что ее гости как по наклонной скатывались вновь к своим бракам и союзам, не без укола недовольства, но с покорной готовностью шагнуть в ночь с тем же, с кем пришли. А настоящих одиночек Гинка пыталась свести, и тут ее инстинкт тоже никогда не подводил, хотя она признавалась Изабель, как непоследовательно с ее стороны разыгрывать из себя сваху, а потом жаловаться, что число холостых идет на убыль. Изабель для нее исключением не была, однако все предложения сменялись угрозами указать Изабель на дверь, если та окажется такой же занудой, как остальные женщины чуть за тридцать, когда они вдруг выходят замуж, рожают детей, да еще и норовят бросить работу.
Андраш положил ей руку на колено:
— Не надо так переживать. В итоге окажется, что погибших меньше, чем они думают.
Голос Андраша, обычно такой приятный и спокойный, звучал глухо, он запустил пальцы в свою густую шевелюру, провел ладонью по широковатому лицу. Изабель следила за его взглядом, не отрывавшимся от новых туфель. Андраша занимал вовсе не Центр международной торговли. Его занимали новые туфли и напряжение, исходившее от Изабель, сигналы, уловленные его приемником, но не распознанные им, не обработанные. Изабель напоминала ему пойманного зверя, который прикинулся спокойным, а сам готовит побег и безразличен ко всему, кроме принятого решения.
— Изабель?..
Она взяла чашку, стала согревать ладони. Андраш не решился спросить про вечеринку у Гинки. Вчера Изабель поехала в Шарлоттенбург прямо из бюро, не заходя домой и не переодевшись, в джинсах, в кроссовках, в майке с коричнево-желтыми кружочками. Андраш давно заметил, что мужчины обычно воспринимали Изабель точно как он, а она держала его за старшего брата, проявляя доверие и некоторую небрежность, а порой стараясь помучить, как мучают тех, в ком не сомневаются. В тысячный раз спросил он себя, отчего бы ему не вернуться в Будапешт, отчего бы не собрать вещички и не свалить бесповоротно прямиком в Будапешт, где зять Ласло готов открыть с ним рекламное и дизайнерское агентство. Долгое время Андраш убеждал себя, что не доверяет энтузиазму Ласло, что мысль о возвращении к родителям, в дом, откуда его, четырнадцатилетнего, отправили к дяде с тетей в Германию, ему непереносима. И сам знал, что притворяется.