Раза два у берега всплескивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.
Все мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признается:
«Устал малость, тезка».
Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.
Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе…
Подавленный, убитый горем, пошел я утром в Бударино. Долго еще в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой…
Губашин смолк. Через минуту-другую, словно вспомнив о чем-то, он вынул трубку, торопливо набил ее табаком и закурил.
Обхватив руками колено, Соловьев уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.
Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.
Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелеными, совсем молодыми узорчатыми листочками.
— Вот какой…наш Чапаев, — задумчиво сказал Губашин. — Вовек не забудет его советский народ. Никогда!
Песня
Из-за высоких с красными стволами сосен выкатилось солнце. Над Волгой стоял туман. Песок, прибрежный тальник, лодка — все было осыпано мелкой, зернистой росой.
Я только что проснулся и кутался от холода в пальто. В этот год весна была не теплая, утренники держались долго, пока солнце как следует не пригреет землю.
Пока я одевался, готовил завтрак и ел, немного обогрело. Лодка обсохла, от песка шел пар, плотная, белая завеса над рекой приподнялась, и вдали смутно вырисовывался противоположный берег.
Сборы были не долги. Лодку я вытащил на берег, а весла, пальто и рюкзак с посудой спрятал в обмытом росой тальнике, засыпав сверху песком.
Дороги я не знал и пошел наугад. За небольшой рощей тянулись озера. Тут мне встретился рыбак с удочками, он и указал дорогу в Сутыри.
Скоро начался сосновый бор, тянувшийся по отлогой линии в гору. Лес уже проснулся и жил по-своему радостно и весело. Громко пели соловьи, куковала кукушка, мягкими переливами звучал голос иволги.
Над кустами цветущей акации, желтые цветочки которой были похожи на язычки зажженных свеч, увивались бабочки, пчелы и мохнатые шершни.
По обочинам дороги стояли зеленые папоротники. Тут же начинались и далеко в глубь леса уходили большие лужайки ягодника: земляники и клубники.
Сосновый бор перешел постепенно в чернолесье, яркое в своем недавно распустившемся наряде.
Лес кончился неожиданно. В нескольких шагах от опушки начинался крутой песчаный обрыв.
Внизу сверкала вышедшая из берегов стремительная, властная Ветлуга.
Я долго сидел на обрыве, свесив вниз ноги и все любовался рекой. Она сияла, переливалась под вешними живительными лучами солнца, окаймленная золотой оправой из чистого, ослепляющего песка.
В полуверсте от того места, где я сидел, раскинулась на песках деревня Сутыри. В деревне в этот день был базар. С площади доносился шум, свойственный, должно быть, всем рынкам и ярмаркам.
…Я бесцельно бродил по базару, равнодушно толкаясь среди спешащего, громко перекликающегося народа, как вдруг мое внимание привлекла толпа крестьян, сгрудившихся у низкорослой, сучковатой сосны. В кругу кто-то пел веселую украинскую песню.
Я пробрался в круг. Под сосной сидел широкоплечий в вышитой рубахе старик. В волосатых с длинными пальцами руках он держал бандуру, смотрел прямо перед собой удивительно нежными голубыми глазами и пел, перебирая струны, приятным, немного глуховатым голосом.
Лучи солнца омывали лицо старика — загорелое, с высоким морщинистым лбом, на который спадали короткие, в кружок подстриженные не то седые, не то вылинявшие волосы. Он редко мигал веками с густыми ресницами и не щурился от солнца, заглядывающего ему в глаза. Я догадался, что бандурист слепой.
Старик замолчал. А струны чуть слышно пели, но он провел по ним ладонью и они смолкли.
Край Урала камыш шумит, —глухо возвестил старик, и послушные струны под быстрыми пальцами зашумели.
Берег глинистый там высок, Город Лбищев в Урал глядит,Я слышал шуршание камыша, бульканье пенистой воды и мне представился Урал сердитым в ненастную, пасмурную погоду.
Некоторое время струны пели тихо и грустно. Но вот они заговорили явственнее и в их отзвуке почувствовалось смутное недовольство. Бандурист произнес убеждающе:
Ничего не видать в воде — Волны катят, волна за волной.