Этим и объясняется тот факт, что нацистская мораль была менее заразной, чем коммунистическая, а нацистское нравственное разрушение — менее экстенсивным. «Низшие» расы, расы «недочеловеков» видели в этой доктрине неминуемую смертельную угрозу и не могли ею соблазниться. Сам немецкий народ следовал за Гитлером (насколько следовал) больше из национализма, чем из нацизма. Национализм, естественная страсть, чрезвычайно разжигаемая в последние два века, поставлял противоестественным построениям нацистскою — как, кстати, и коммунистическою — строя свою энергию, свое горючее. Отдельные члены немецкой элиты поддержали приход канцлера к власти, но хулиганский аристократизм гитлеровских отрядов не имел ничего общею с бывшей элитой. Та элита, что опиралась на Ницше, попалась в ловушку, как и все остальные. Что касается лояльности офицерскою корпуса, то она объясняется военными традициями, по случаю укреплявшимися щепоткой кантианства или гегельянства. Солдаты повиновались, как повинуются солдаты.
Вот почему теоретическая вершина нацизма — физическое уничтожение еврейского народа, а затем, в иерархическом порядке, и других народов — была секретом рейха, притом одним из крепче всего охранявшихся. «Хрустальная ночь», которая представляла собой тест, попытку собрать и объединить немецкий народ вокруг великого замысла, не стала политическим успехом. Тогда Гитлер решил выстроить за пределами исторической территории Германии шесть крупных центров массового уничтожения.
Нацистские нравственные разрушения можно описать как концентрические круги вокруг центрального ядра, картину которою дают вышеприведенные фрагменты речей Гиммлера. Это ядро сформировано теми, кто полностью принял нацизм: сердцевина партии, сердцевина Ваффен-СС, сердцевина гестапо. Практиков истребления — еще меньше. В большем их числе нацизм и не нуждался: высокоразвитый немецкий промышленный и технологический потенциал позволял экономить на рабочей силе. Несколько сотен эсэсовцев, управлявших лагерями смерти, поручали «черную» работу самим жертвам. Личный состав «айнзатцгруппы» набирался без всякой предварительной подготовки В литературе отмечалось, что члены этих подразделений убийц теоретически могли оттуда уйти. Но тоща их ожидали крупные неприятности, начиная с отправки на Восточный фронт. Эти люди были — или стали — чудовищами, но нет уверенности, что все они были фанатиками нацистской идеологии. Среди любого народа нетрудно набрать столько убийц и пыточных дел мастеров, сколько потребуется. Идеологическая покраска облегчала их призвание и позволяла им процветать.
Подчеркивалось также, что деятельность «айнзатцгрупп» не могла оставаться неизвестной вермахту, в тылу которого они оперировали; что ни предназначение этапов, ни ликвидация гетто не оставляли места особым гаданиям; что, несмотря на «ничейную зону», окружавшую лагеря смерти, что-то в конце концов оттуда просачивалось. Хилберг пишет, что это был «всем известный секрет» Это, конечно, верно, но нужно учесть две вещи.
Секрет, известный всем, — не то же самое, что провозглашаемая политика и публично оглашенный факт. Немцы следовали за Гитлером из военной и гражданской дисциплинированности, из национализма, страха, бессилия задумать или осуществить акт сопротивления. Секрет, даже переставший быть секретом, освобождал их от прямой нравственной ответственности, по крайней мере помогал лукавить, отворачиваться, делать вид, что ничего такого не существует. При нацизме сохранялось общество, жившее на остатках права. Офицерский корпус включал большое число людей, сохранивших верность законам и обычаям ведения войны и с большим или меньшим успехом старавшихся сберечь некоторую честь. Собственность еще не была ликвидирована, а с нею кое-как сохранялось и гражданское общество. Кинофильм «Список Шиндлера» основан на том, что предприниматель в Германии имел возможность набирать и защищать еврейскую рабочую силу. В России такое нельзя представить с первых же лет коммунизма.
Для нормального человека содержание секрета выглядело невероятным. Значительная часть Германии жила еще в привычном обществе, следуя привычной морали, и толком не представляла себе, что ее ожидает, поэтому трудно было поверить в действительность, которую от нее скрывали, в содержательность подозрений, в очевидность улик. Сами евреи, пережившие экспроприацию, сборы и этап, продолжали не верить в действительность перед входом в газовую камеру.