Девушка снова замолкает, и на мгновение Итачи не знает, что сказать — или даже подумать. Прошло так много времени с тех пор, как кто-то оказывал ему такое безоговорочное доверие. Как ни удивительно, это чувство так же тревожит, как и приятно успокаивает.
Однако ранее холодная, осязаемая стена между ними, кажется, немного разрушается, о чем свидетельствует то, как Сакура тихо вздыхает, кладя голову ему на плечо. Довольно трогательный момент для текущей ситуации. На какое-то время они становятся почти умиротворенными, чего так давно не было.
Затем куноичи резко отстраняется, приглаживая волосы у ключицы тем нервным жестом, который Итачи стал замечать в последнее время. Она снова решительно смотрит на стену. — Прости, — бормочет отступница. — Я знаю, ты сказал не извиняться за такие вещи, но… мне действительно жаль, что я продолжаю это делать, после…
Она чувствует на затылке тяжесть растерянного взгляда Итачи. — Что заставляет тебя думать, что меня это как-то беспокоит? — Примерно через минуту осторожно спрашивает Учиха.
Как ни странно, этот, казалось бы, невинный вопрос вызывает удивительно эмоциональный ответ, поскольку Сакура на самом деле смеется, что странно. Когда они только начали путешествовать вместе, Итачи думал, что ее самой определяющей эмоциональной характеристикой было бесконечное количество чистой жизнерадостности. Но, похоже, он не слышал ее смех невероятно долгий промежуток времени. Звук казался бы намного приятнее, если бы не был таким горьким. Улыбка Сакуры исчезает на долю секунды, она оглядывается на него. — Ты серьезно? — Прямо спрашивает девушка. — Что еще я должна думать, после… случившегося?
Впервые в жизни Итачи действительно не понимает, что она имеет в виду, о чем свидетельствует то, как он наклоняет голову на долю дюйма в сторону и смотрит на нее немигающим взглядом. Сакура нетерпеливо вздыхает, разглаживая невидимые складки на своей юбке. Она не хочет говорить об этом даже больше, чем не хотела говорить о «задании» Джирайи, но…
— После того, как мы переспали, — коротко говорит она, мысленно желая, чтобы следующие слова были совершенно спокойными. — Я думала, что… ты знаешь… — Ирьенин неопределенно жестикулирует, презирая свою внезапную несогласованность. — Что это значило. Что это будет началом чего-то настоящего. Это… это не должно было произойти во второй раз, когда я сделала что–то настолько невероятно эмоциональное, а затем должна была справляться с последствиями самостоятельно, в то время как другой человек двигался дальше без проблем. — Она останавливается, быстро моргая и не в силах заставить себя взглянуть на него. — Ты даже не посмотрел на меня по-другому, — обвиняет Харуно, едва слыша собственный голос. Она изо всех сил старается не звучать как чрезмерно эмоциональная девочка-подросток, которая по глупости дала кому-то слишком много, и ее сердце было разбито в последствии. Девушка кладет правую руку на живот, сильно прикусывая губу, чтобы унять дрожь в плечах. — А теперь…
Тем временем Итачи тихо, очень тихо паникует. Он может говорить и думать о смерти, убийствах, предательстве, судьбе и практически о любой другой важной проблеме их мира хладнокровно и логично, но это?
Сакура ненавидит это, но она зашла слишком далеко, чтобы сопротивляться, когда Итачи кладет руку ей на поясницу, мягко притягивая ближе к себе. Девушка обвивает руками его шею, уткнувшись лицом в плечо. В воспоминаниях снова мелькает шестнадцатый день рождения: она плакала, а он утешал ее — в последний раз, когда они были вместе, прежде чем все пошло наперекосяк.
Учиха осторожно поглаживает девушку по всей длине позвоночника, кажется, мучительно долго, пока не чувствует, что рыдания начинают стихать. В чрезвычайно редких случаях, когда это происходит, Сакура плачет абсолютно беззвучно. Редкие прерывистые вздохи у его шеи — единственный признак того, что она вообще делает что-то большее, чем просто спит. Как только Итачи считает, что напарница достаточно успокоилась, чтобы слушать, он, наконец, начинает говорить. Впервые за столько лет нукенин сознательно пытается придать своему голосу хоть немного эмоций, даже если это получается не совсем так, как хотелось бы. Мужчина разрывается на части, не зная, что именно сказать, но даже он знает, что в данной ситуации что-то было бы бесконечно лучше, чем молчание.
— Прости меня, — совершенно бесцветным голосом произносит нукенин.
Сакура так потрясена, что икает три раза подряд и чуть не давится последними остатками слез.
Он продолжает бормотать что-то о своих эгоистичных желаниях избегать, которые проистекают из-за отсутствия способности справляться с эмоциональными проблемами такого масштаба, и о множестве другой психологической чепухи, которая звучит так, будто ее выучили наизусть из учебника, но Сакура слушает. Она не прощает его, но все же это что-то значит для нее.
— Почему? — наконец спрашивает куноичи, отстранившись и встретившись с ним взглядом.
Вопрос на мгновение сбивает Итачи с толку, и как раз перед тем, как осторожно ответить, что он уже обрисовал все в общих чертах, Сакура качает головой, резко глядя на него. — Нет. В самом деле. Я не хочу слушать интеллектуальные рассуждения. Я хочу точно знать, о чем ты думал и что чувствовал — потому что, да, я думаю, что ты все–таки можешь что-то чувствовать — и ты мне расскажешь. Прямо сейчас.
Ледяной тон слишком ясно дает понять, что она не потерпит никаких возражений. Учиха слегка морщится, зная, что его инстинктивный ответ в стиле «мне неудобно это обсуждать» не сработает.
Он не был так… болезненно честен со своими чувствами к кому-либо с тех пор, как сказал Изуми, что любит ее, что было мучительно сложно. Текущая ситуация тоже напрягает его нервы до предела, заставляя чувствовать себя почти физически больным, но от этого никуда не деться. Итачи совершенно спокойно встречает взгляд Сакуры.
— Когда я впервые инициировал контакт, той ночью, я знал, что все, что у нас могло когда–либо быть, не продлится долго, — он заставляет свой голос оставаться спокойным и контролируемым. — Я верил, что смогу справиться с последствиями. Однако потом… на следующее утро… Я понял, что ошибся.
Какая–то далекая, отстраненная часть разума Сакуры начинает кричать что-то вроде: «О, святая Ками, Итачи Учиха только что признал, что он был неправ? До чего знаменательный момент!», но сознательная, рациональная Сакура просто моргает, немного потерянная. — Ты пожалел об этом? — Осторожно спрашивает ирьенин, чувствуя, как что-то глубоко внутри нее разрушается еще больше.
Нукенин отводит от нее взгляд, и куноичи замечает шаринган, который, казалось бы, активировался сам по себе. Сейчас его глаза ярчайшего красного оттенка, как свежая клубника, и она удивляется, когда перестала их бояться. — Не совсем, — признается мужчина, и в первом почти нервном жесте, который она когда-либо видела от него, Итачи навязчиво приглаживает свой длинный конский хвост. — Изначально я хотел… воспользоваться каждым моментом, который у нас остался, но после той ночи… весь этот опыт позволил мне понять, что я не могу мириться с тем, чтобы быть временным развлечением для тебя, пока не придет время для твоего возвращения… — Учиха на мгновение колеблется, в его глазах отражались какие-то неизвестные воспоминания. — …домой.
Впервые за свою жизнь Итачи обнаруживает, что не может смотреть кому-то в глаза.
Где-то в невидимой дали каркают несколько чаек. Темные силуэты нескольких маленьких летучих мышей-вампиров, обитающих в этой области Страны Молний, мелькают на фоне почти черного неба над тонкой полоской полумесяца.
А затем, совершенно без предупреждения, и с подозрительным блеском в глазах, Сакура наносит Итачи удар в предплечье с такой силой, что кажется, будто его мышцы превратились в клейкую жидкость, в то же время вызвав онемение кости.
Он смутно осознает, что чувствует, как вся кровь отхлынула от его лица. В остальном Итачи заставляет себя не показывать никакой реакции, даже когда Сакура быстро отводит кулак назад и с такой же силой бьет по другой руке.