Несут! Даля Андреевна забеспокоилась, словно стараясь спрятаться, оттянуть миг страшной встречи.
Дверь распахнулась. Затопали мужики, внося тяжелое.
— Вот сюда, сюда. Осторожненько. Ох! Да не потревожьте вы ее, мою ягыдку-у! — причитала, суетясь среди мужиков, Варвара.
— Даш-ш-и-ынька-а, Тонюшка-то наша-а!.. На кого нас покинула?! — взывала тетушка, обслюнявив племяннице лицо.
Дале Андреевне пришлось прикоснуться губами к темной, изборожденной морщинами, словно скорлупа грецкого ореха, теткиной щеке.
Мужики, кашляя, мялись в дверях.
— Надо бы им... — шепнула Варвара, — а у меня, как нарочно...
«Начинается», — подумала Даля Андреевна, доставая кошелек.
Ночевала Даля Андреевна в Варварином доме в одной постели с Надей. При других обстоятельствах подобный ночлег шокировал бы ее, но сегодня узкая скрипучая кровать с нервно вздрагивающей племянницей и пьяное мычание Николая за дощатой, густо населенной клопами перегородкой, оказались лучшим вариантом — рядом были живые люди.
Потрясенная страшным, неузнаваемым и вместе с тем величаво отрешенным от земной суеты видом сестры, Даля Андреевна не могла заснуть. Впервые она видела ее лицо окаменело спокойным, с закрытыми глазами, с закрытым ртом. Сколько помнила себя Даля Андреевна, всегда это лицо смеялось, разговаривало, плакало, пело. И казалось, что сегодняшнее Антонинино безмолвие обращено именно к ней, Дале Андреевне. «Что, думаешь, тебя не постигнет та же участь? Не надейся», — словно говорило лицо покойницы.
Обида на сестру за то, что она обошла ее в дележе наследства, больше не терзала душу Дали Андреевны — Варвара между делами успела сообщить, что та оставила ей по страховке пятьсот рублей. Конечно, тетушка не забыла заявить при этом, что с нее из этой суммы причитается на похороны и на памятник. Ну, разумеется, что у нее совести, что ли, нет. Конечно, она внесет сколько-то денег. Все-таки молодец Варвара, успокоила ее. Не то что эта клуша Надя. И Антонина — святой человек, никого не обидела.
Даля Андреевна заплакала беззвучно, боясь разбудить Надиного Павлика, сопевшего рядом в кроватке.
А ведь она почти на год старше Антонины. В раннем детстве только и слышала: «Тоня маленькая. Уступи ей. Ты старшая — ты должна». Так она и поступала: следила, чтоб Тонька не залезла в лужу, рассчитывалась в магазине и в кассе фабричного клуба, когда их стали самостоятельно отпускать в кино. Но и от нее, от младшей, требовалось соответственно послушание, невыпячивание перед старшей сестрой и прочее. Какое там! Нельзя, правда, сказать, что она была непослушной и строптивой, но что касалось невыпячивания... С малых лет Антонина была выскочкой. Особенно это стало заметно в школе. Вполне могла бы октябрьская Тонька подождать годик, но матери отправили их в школу в один год, в один класс, чтобы было веселей учиться. Нечего сказать, оказали услугу! Посадили их за одну парту. И началось... Идет устный счет, Тонька сидит, как на угольях, трясет перед носом учительницы рукой. И чего выскакивает? Ведь никто еще не сосчитал, и она, старшая сестра, не сосчитала. И когда пришла пора писать чернилами, сколько ни старалась Даля Андреевна (тогда еще Даша) писать, как и полагается старшей сестре, гораздо лучше, все равно у Тоньки получалось красивей и чище. Так и повелось: стала она, младшая, отличницей, любимицей Тамары Васильевны, старостой класса, а потом и комсоргом школы. Но нет худа без добра. Врожденное Тонькино легкомыслие и многочисленные нагрузки (все эти сборы, рейды и редколлегии) помогли Даше с ее упорством и одержимой страстью «догнать и перегнать» сравняться в отметках с этой выскочкой. Но с популярностью младшей сестры тягаться было не под силу. Однажды она случайно услышала обрывок разговора двух мальчишек-старшеклассников. Один из них упомянул ее имя. Она встрепенулась в радостном ожидании — не каждый день о тебе, скромной пятикласснице, разговаривают взрослые, с пробивающимися усиками восьмиклассники.
— А кто это такая? — спросил второй.
— Тоньки Васильевой сестра.
— А, я-то думал... — безразлично протянул собеседник.
Вот как! Значит, ее знают не самое по себе, а всего лишь как сестру Тоньки Васильевой?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.
Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, в шестнадцать-семнадцать лет все разбираются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки — в одну девчонку. И этой девчонкой, конечно же, оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую... никто не любил! Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну, например, врачом. Хотя зачем врачом? Лучше она будет артисткой. Точно. И прославится, как Тамара Макарова или даже как Ларионова. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще. Нужны ей какие-то там Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: «Это какая Тоня Васильева? Та самая, у которой сестра знаменитая артистка?» А она будет жить в Москве, на худой конец — в Ленинграде. У нее будет красивый, умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят-то только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! И она будет ездить в Париж, в Америку...