Все это Агап Павлович попросил передать через стол Егору Петровичу и главному конструктору судоверфи Суздальцеву.
Егор Петрович отодвинул от себя тарелку и беззащитно оглянулся по сторонам. Однако помощи ниоткуда не последовало.
— Товарищи, что же вы не участвуете? — потерялся Егор Петрович. — Вот хотя бы вы, товарищ корреспондент… Как вам?
— Да, — сказал Бурчалкин, созерцая собранную на ватмане толпу. — Народу, как на демонстрации!..
— Без народа нет связи с жизнью, — сверкнул глазами Агап Павлович. — И наука тоже питается жизнью. Вам, газетчику, пора бы это уяснить.
— А по-моему, молодой человек где-то прав, — вступился за газетчика Суздальцев. — Композиция слишком громоздка и парадна.
— Может, вам не нравится жизнеутверждение? — хрипло произнес Агап Павлович и вдобавок прокашлялся.
Но Суздальцев не испугался.
— Утверждать можно по-разному, — сказал он. — И нас больше устраивает иной проект…
— Это чей же, если не секрет? — не поверил Сипун.
— Скульптора Потанина, если вам интересно.
Агапа Павловича так и прожгло.
— Потанина?! — вскрикнул он, как оплеснутый кипятком. — Этого… этого затворника от искусства? Этого мифолога?! Представляю, что он вам подсунул! Удосужились, нечего сказать.
— Зачем такие резкие выражения, — проговорил Суздальцев. — Вот, пожалуйте, макет перед вами, — и показал на середину стола, где стоял трезубец.
— Та-а-ак, — опертым голосом выдавил из себя Сипун. — И что же это такое? (Будто бы он и не знал!) Надо полагать, вилы?
— Это, Агап Павлович, трезубец Нептуна, — отличился не к месту ученостью Егор Петрович. — Символ моря-океана, говоря откровенно…
— Та-а-ак, значит, символизмом увлекаетесь? Ну-ну!
— Вы о чем это, Агап Павлович? — забеспокоился Егор Петрович. — Может, было какое решение, а? Я-то не в курсе, подскажите!
Агап Павлович приподнял брови и сделался снисходительно-затаенным: дескать, нам кое-что известно, да вас не положено в оное посвящать — носом еще не вышли.
— Не было, не было никакого «решения», — размаскировал Агапа Павловича Бурчалкин.
— Откуда вам это известно? Что вы можете вообще знать?! — въедливо и гневно поинтересовался Сипун. — Повременим! Жизнь покажет, — он хотел снова сделаться затаенным, но так обозлился, что не мог сосредоточиться в нужной позе.
— Предлагаю тост за работников напряженного умственного труда! — поспешил смягчить обстановку Егор Петрович.
— Ура! — закричал вздремнувший было Остожьев. — Пусть будет он таким же великим и грандиозным!
После пятого тоста обстановка в салоне разрядилась. И только у Агапа Павловича все еще лежал на сердце камень. Выпив со всеми вместе за освоение крымских степей, он поманил пальцем восторженного Остожьева и утащил его на кормовую палубу. Там было темно и тепло.
— Крым — это великая здравница, — начал Сипун любовно.
— И не говорите. Настоящая кузница здоровья, — похвастался ничего не подозревавший Остожьев.
— Великая кузница, — уточнил Агап Павлович. — Грандиозная! А вы видели моего «Ивана Федорова»?
Тут Остожьев засомневался, и пыл его сошел на нет.
— Кавказ еще грандиознее, — сказал он с надеждой, — и к тому же богаче…
— Кавказ Кавказом, но и у вас я в неоплатном долгу, — обескровил надежду Агап Павлович. — Но пришло время… В славном городе Янтарные Пески мы установим памятник Отдыхающему труженику!
— Да куда нам! Не заслужили еще, — сделал робкую попытку Остожьев.
— Это наши-то люди не заслужили?! Эх, товарищ Остожьев, да памятник при жизни — лучший стимул для жизни.
Последовало неловкое молчание.
«Что-то я не то сказал», — подумал Сипун и для крепости добавил:
— А с Потаниным будет разговор особый!
Остожьев окончательно пал духом. За кормой чавкала вода. Где-то в темноте страстно пыхтели разомлевшие от обилия комаров лягушки.
Глава V
Герасим блаженный
Ниже по Безрыбице, там, где вдоль берега вытянулись Большие Крохоборы, вечер выдался еще благодатнее и теплее.
В палисадниках закипала белая сирень. Майские жуки копошились в яблоневых деревьях и прислушивались к пению самовара во дворе сектанта Петра Растопырина. В небе чудился вечерний звон.
В такие вечера бешено зреют огурцы и мысли о времени и о себе. О себе Растопырин не думал. Мысли не ценились, а огурцы можно было всегда продать. Ими он, собственно, и занимался.