И Егупов принимает «хлеб-соль». И начинает выкручивать кентавру ухо, стараясь отщипнуть, как положено, кусочек.
— Опомнитесь! — стонет Потанин. — Это же голова…
— Я выше, мне виднее! — сообщает полковник. — Я на коне!
И тут из конских ноздрей плеснуло самоварным пламенем с белыми пепельными хлопьями. Хлопья взметнулись и осели на круп вроде мыльной пены. Лошадь задрожала, вскинулась и запрыгала по манежу, бешено крутя приставной головой и топча в порошок скульптуры.
— Н-но, не балуй! — прикрикнул Егупов.
Но лошадь понесла. Она лущила паркет копытами, и тот летел из гнезд, как вощеные кукурузные зерна, в облаках гипсовой пыли, грохоте падающих скульптур и криках о помощи.
Все смешалось, осатанело, побежало. И в этой пожарной суматохе Агапа Павловича подхватили песья и лисья морды Гекаты и взмыли ввысь, в холодное и пустое пространство…
Здесь было тихо и звезды сияли дружно, как в планетарии. Пес летел молча, по-баскервильски освещая дорогу зелеными глазами, а лиса то колыхалась печным дымом, то расстилалась, как шкура по прилавку.
— Послушайте, граждане хорошие, — сказал Агап Павлович, — куда вы меня, собственно, тащите? Это непорядок!
— Ты что, своих не узнаешь? — сказал пес небрежно. — Не шуми. Есть закурить?
— На взлете не курят, — сказала лиса. Это чтобы вменить Агапу Павловичу, что они летят правильно.
— Виноват, сестренка, склероз, — сказала псина извиняюще. Видно, все у них было отрепетировано.
— За кого вы меня принимаете? — сказал Агап Павлович. — Вы это бросьте! Что значит «свой»?
— Свой — значит наш, — пояснила лиса, — как говорят: душа в душу.
— Наш! Наш человек! — пролаял наглый пес.
— Ерунда. Форменная ерунда! Не впадайте в мистику, товарищи, — сказал Агап Павлович, хотя по ситуации и чувствовал себя в некотором роде зависимым. — Никакой души нет.
— Это ты говоришь потому, что нам ее отдал, — сказала лиса.
— Клевета! Давайте придерживаться фактов, товарищи. У вас что, свидетели есть?
— В нашем деле свидетели не требуются, — сказал пес. — Один дал, другой взял, и никто не видал. Подумаешь — «душа». Главное — нюх хороший и хватка.
— С душой одна морока: то болит, то простора, то водки требует, — сказала лиса как бы из личного опыта. — А у пса и голова даже не болит. Верно, песик?
— С чего ей болеть? — зевнул пес. — За меня хозяин в ответе: я с ошейником…
— Я бы попросил выбирать выражения! — разгадал пса Агап Павлович. — У товарища Егупова, кажется, есть свое имя и звание. Да и я, слава кое-чему, не мальчик! Кто вас уполномочил так со мною разговаривать?
— У нас особые полномочия, — скользко пояснила лиса.
— Может, у вас и мандат есть? — уколол зверье Агап Павлович. — Я бы взглянул, не поленился…
— Есть, — сказала лиса жеманно, — только я его в другой шубе оставила.
— Богато живете, — усмехнулся Агап Павлович, предвкушая скорое освобождение. — Может, у пса какой документик найдется?
— Ему не нужно — он со мной, — вывернулась лиса.
— Так, выходит, доказательств — никаких? Прекрасно! Так знайте же, я вас не признаю. Вас попросту для меня нет, с чем вас и поздравляю. Вы иллюзия!
— Во дает! — тявкнул пес. — Ты бы еще с нас метрики потребовал, идиот.
— Не лайся, — сказала псу лиса, — все эмпирики одинаковы. Вот придем на место, там и разберемся…
— Тут и разбираться нечего, — сказал Агап Павлович. — Вы как факт для меня не существуете. Кого не признают — тех нет!
— Это ты моим голосом говоришь, — заегозила лиса. — Хитришь, дружок. Ты взял мою повадку. Я подарила тебе рыжую ложь на длинных, как у манекенщиц, ногах… Кстати, ты любишь манекенщиц, дружок?
В слове «кстати» Агап Павлович уловил скрытую провокацию, но не смутился и вызов принял:
— А вот, представьте, не люблю. Они вылизаны глазами с ног до головы. Передвижные фигуры, да и только! Великое искусство женщины, искусство обращать на себя чужое внимание, превращено у них в поденную работу. Оттого они так скучны, холодны и фригидны.
— Попался, попался, который кусался! — захохотал пес. — Я так и ждал. Молодец, сестренка!
— Не стройте из себя «капкана». Где, в чем попался?
— Тут один нюансик имеется, — вкрадчиво сказала сестренка. — Если ты не любишь манекенщиц, значит, не любишь и себя. Ты ведь тоже «передвижная фигура»… Посуди сам, внешне — с тебя хоть открытки печатай, а внутри — пустота, холод. Оттого и родить толком ничего не можешь. Не так ли, дружок? Твоя работа — та же поденщина, дружок.