— Сейчас облает, — пообещала оператору Бржевскому Маньяковская.
Но Тимур Артурович лаяться не стал.
— Пройдите на площадку! — приказал он Бурчалкину.
Стасик проворно перелез канат, и приблизился к режиссеру.
— Что же, рост у вас подходящий, — сказал Сапфиров, не отвечая на вежливое «здрасте». — Умеете ездить верхом? А плавать? Ну и прекрасно. А не хотели бы вы послужить высокому искусству? Разве есть на земле должность краше?
Тут Тимур Артурович окунулся в окающую речь с обильным пользованием слов «массовое искусство».
Стасик рыл ногами песок, но не перебивал, стараясь произвести на Сапфирова приятное впечатление. Отсеяв «массовое искусство», Бурчалкин уяснил, что ему предлагают стать дублером Сергунина и нисколько, разумеется, не загорелся. Тем не менее он благодарно положил руку на солнечное сплетение:
— Извольте, я готов хоть завтра. Но у меня к вам…
— Шесть рублей в день, — опередил Сапфиров.
— Речь о другом: мой дядя хронический алкоголик…
— Ну и что? — вскинул брови режиссер.
— По болезни он продал вам еще в Ивано-Федоровске мою любимую картину.
— И что вы хотите?
— Выкупить… И я тут же к вашим услугам.
— Гурий! — позвал Тимур Артурович.
Из-под тента вылез человек в панаме и коротких шортах, обнажавших гладкие, без признаков коленок ноги. Перекатываясь как на ластах, пухленький Гурий Михайлович подбежал к Сапфирову и замер над его тропическим шлемом.
— Товарищ спрашивает картину, — сказал режиссер властно.
— Да-да, знаете ли, с «Голубым козликом», — нетерпеливо уточнил Бурчалкин.
Белявский фальшиво изумился и, воровато оглянувшись на притихших Лаптева и Клавдина, разбитным голосом отрапортовал:
— Козлика я аннулировал, Тимур Артурович. Вы же сами давали указание, вот я и выполнил.
— Как, то есть, «аннулировал»?! — падающим голосом переспросил Стасик.
— Сжег, — весело пояснил Гурий Михайлович.
У Стасика заглохло сердце, а лицо перекосилось, как при двойном переломе челюсти. Понимая, что сейчас произойдет нечто страшное, Гурий Михайлович попятился и быстро залопотал:
— Если хотите, если желаете, могу показать акт…
— Повесьте его себе на стену, — хрипло выдавил Бурчалкин.
Он повернулся и на ватных ногах попер прямо на зевак. У него мутило в глазах, и лица за канатом казались плоскими дынями.
— Минуточку! — закричал вдогонку Сапфиров. — Разве есть на свете должность краше актера…
Бурчалкин молча удалялся, чуть ли не наступая ногами на бесчувственных пластунов. Мысли в его голове путались и разбегались, как бильярдные шары после удара городошника.
Еще вчера жизнь была прекрасна и удивительна. Он обещал Карине упоительную поездку на теплоходе «Адмирал Ушаков» с высадкой в залитом ресторанными огнями Сочи и обезьяньем Сухуми. Наворотил, нагородил с три короба про столичный вернисаж, где его голубой шедевр уже оценен приемной комиссией (председатель Ян Пшеничнер) в сто тысяч старыми деньгами. И Карина отнеслась к сообщению чутко, с пониманием, так что возвращаться на Госпитальную было теперь просто стыдно.
— Никакой личной жизни! — проговорил Бурчалкин, осуждая пространство.
А пляж смеялся, не зная никаких забот. Бубном гремел волейбольный мяч. Пищали разноголосые транзисторы. Молодые люди интересовались у незнакомок температурой воды. В разгулявшихся волнах рьяно барахтался катерок «Неугасимый», и над ним, словно пух над подушкой, кружились истеричные чайки.
«Это все не для меня, — решил Бурчалкин скептически. — Когда нет денег, к жизни надо подходить философски».
Стасик подошел к киоску «Краснодарвино», выпил стакан приторной «Улыбки» и нашел ее отвратительной. Пережитое все еще теснило грудь, ворочалось внутри беспокойной матрацной пружиной. Стасик смочил пружину стаканчиком «Акстафы», после чего незаметно, но уверенно пустился в траурный загул.
В мрачной шашлычной на проспекте Айвазовского он познакомился с каким-то Василием из Воркуты и очутился в горном ресторанчике «Адра», который, по словам Василия, содержал на паях с государством грузин Гриша.
Ресторанчик и впрямь делился на две части. Надземная у подножья Нипетри — представляла обычную забегаловку с голыми столами на алюминиевых ножках. Зато вторая располагалась прямо в горном ущелье, перекрытом камышовой крышей. Туда вели крутые замковые ступени. В подземном зале бежал минеральный ручеек, светились разноцветные огни, а вместо стульев стояли гладкие дубовые колоды, драться которыми не смогли бы моряки ни одной флотилии. Ручеек струился возле самой эстрады, откуда, мощно отталкиваясь от скалистых стен, гукали звуки «Калипсо».