Плед успокоился.
— Ну, а кто ваш любимый писатель? — не унимался брезентовый.
Герасиму стало не по себе. Из книг ему помнились лишь «Проказы горничной» — сочинение графа Герштинга. Сочинение зачитали в духовной семинарии до дыр, отчего граф на портрете выглядел одноглазым.
— Ну кто именно? Скажите! — настаивал нещадно дымивший сарафан.
— М-м… Герштинг, — промямлил Герасим Федотович, не зная, прилично ли в этом сознаваться.
Гости притихли. Брезентовый покраснел, а сарафан совершенно исчез в дыму.
— Гершвип — это вещь! — спас положение квадратный.
— Конечно, его сочная патология чем-то роднит его с ранним Набоковым, — подхватил вожжи сарафан. — Он знает женщину.
— О, этот праздник тоже всегда со мной, — загорелся Гершвином плед. — Молодой, ранний… и такое понимание вопроса!..
«Вот те раз! „Молодой“? — озадачился Герасим Федотович, вспоминая бывалую морду графа с обвислыми моржевыми щеками. — Ему теперь за сто. Определенно!..»
Провинциальный, закоснелый Герасим не знал, что пижон хочет быть красивым…
Когда Карина вернулась из кухни, разговор перекинулся на художников-символистов. Гости горячились и время от времени донимали хозяйку: ну где? Где же он?
— С минуты на минуту, — успокаивала Карина.
— Я прямо уж и не надеюсь! — восклицал на это плед, колыхая большой и взволнованной грудью.
Около девяти смотреть на готовый стол было уже невмоготу.
«Какой там к черту Экзюпери, когда одних салатов пять штук на выбор!» — мучился человек-контейнер. Накурившийся до тошноты сарафан не спускал глаз с живительной «Тетры».
Разговор совсем было сошел на нет, когда в передней заверещал звонок.
— Он! Он! Наверняка он! — закричал голодный контейнер.
Сарафан поправил прическу. Брезентовый выронил трубку и загадил пеплом брюки. Полыхая телесным жаром, темпераментный плед побежал за Кариной в переднюю.
Через минуту в комнату был введен молодой человек с осетинской талией и уверенными снайперскими глазами.
— Знакомьтесь, Станислав Бурчалкин, — представила Карина.
Гости окружили молодого человека и поочередно стали называть себя.
— Инга Драгунская, — томно представился сарафан.
Человек-контейнер долго и уважительно баюкал протянутую ему руку и четырежды повторил:
— Лесипедов. Не слыхали? Нижний акробат Лесипедов… На мне раньше целая труппа держалась. И в результате повышенное давление, гипертония. Так что мы теперь с верхним партнером на эстраде конферируем. Ему тоже, знаете, не повезло: с перша упал… и на эстраду.
Последним протиснулся брезентовый и назвал себя драматургом Иваном Золотарем. На удивление Герасима Федотовича, именитый гость подошел к нему сам и улыбнулся, как бы готовя для него нечто сюрпризное и праздничное.
— Не узнаете? — спросил он. — Хотя мы виделись в довольно бурной обстановке. Но мы еще с вами поговорим…
Звонкое, как гривенник, «к столу!» помешало дальнейшим объяснениям. Гости задвигали стульями. Герасим Федотович сделал попытку подсесть к Карине; но был вежливо оттеснен на другой конец стола. Взявши на себя роль тамады, конферансье-акробат ловко наполнил рюмки и проникновенно сказал:
— Первый тост — да не обидится хозяйка дома — за символизм! — квадратный сделал эстрадный реверанс в сторону Бурчалкина. — За символизм и его отважного носителя, нашего дорогого Станислава Бурчалкина.
Гости зааплодировали.
Герасим Федотович обозлился и засопел. Он был не против символизма, но ему не нравилось, что носитель этого течения присоседился к его любимой и оказывает ей повышенные знаки внимания.
К счастью, после второй рюмки разговоры о символизме как-то сразу отошли на задний план. Разомлевшая поклонница Хемингуэя сбросила плед и, пожирая Стасика глазами, рассказала банный анекдот. Суматошная Инга потребовала песен и танцев.
Гости переместились к пианино. Лесипедов повесил пиджак на стул и заиграл «Я встретил вас, и все былое». Компания подхватила мощно и разбродисто.
Герасим Федотович не пел с детства и оказался в неловком положении. Он затравленно молчал и через силу улыбался. Но улыбка получалась фальшивой, оскорбительной для поющих, и ему подавали сердитые знаки, приглашая немедленно присоединиться.
Сконфуженный Герасим Федотович вышел незаметно на кухню и вытер запотевший лоб вафельным полотенцем. Через минуту на кухню забежала Карина. В руках у нее был никелированный кофейник. Герасим Федотович ожил: медлить было нельзя.