Посреди комнаты нагишом по пояс сидел рыжий всклокоченный художник Тарабукин. Его тело, казалось, было опутано медной проволокой, а из-под мышек били огненные вулканчики.
Художник макал булку в банку со шпротами и бормотал что-то про себя. В своем подвале он одичал окончательно.
— Честь праце! — сказал Белявский развязно.
— Чего, чего?! — сказал Тарабукин, смахивая с бороды шпротные хвосты.
— Куй железо, не отходя от кассы, — вольно перевел Белявский. — Ну, как заказец?
— Вон в углу, — кивнул Тарабукин. — А подлинник возле батарей.
Белявский перенес оба холста поближе к окошку, поставил рядом и, полюбовавшись, сказал:
— Вот это вещь! Ни в жизнь не отличишь… Да, Федя, твой талант заслуживает. Будет тебе мастерская, клянусь! Не хуже чем у Сипуна, поверь мне.
— Смотри, Гурий, — пригрозил Тарабукин. — У меня терпение на исходе. Больше ждать не буду.
— И не надо! — поддержал Белявский. — Я с утра звонил Антону Пахомовичу. Все в поряде — он уже подписал.
Федя смягчился, надел рубашку и, проводив гостя до машины, помог ему погрузить картины. Белявский поехал в комиссионный магазин, а оттуда уже на свою внештатную службу в газету «Художественные промыслы».
Едва он показался в коридоре редакции, как на него посыпались просьбы и пожелания. Гурий внимал и обещал прямо на ходу. Он спешил в комнату № 8, где закомплексованный Кытин писал ему книгу «На красный свет». За это Кытину была обещана квартира в историческом центре города с видом на тихий сквер.
— Ну как? Закончил? — поинтересовался Белявский.
— Вчера ночью, — сказал Кытин. Он с усилием распрямил затекшую спину и поднял на Гурия Михайловича бледное измученное лицо.
— Молодцом! — повалил Белявский и поставил на стол банку с лаком. — Вот, держи к новоселью.
Кытин, однако, на банку не взглянул, а рукопись прижал локтями.
— Не дам, — сказал он патефонным голосом.
— Но, но, Витюня! Что за шутки?
— Это не шутки! Полгода вы меня кормите «завтрами». Я позеленел от вашего «Красного света». А что толку? Все, что пока у меня есть, это Омар Хайям и комплекс…
— Но, Витюня, имей же терпение! Пойми, чудак, я могу тебе сделать хоть завтра. Но только в панельном доме…
— Ничего, я согласен в панельном.
— Да там же потолки! — Гурий Михайлович положил себе ладонь на голову и пригнулся. — Повеситься по-человечески нельзя.
— Вот и прекрасно! Я жить хочу, — заупрямился Кытин.
— Ну смотри! Ловлю на слове.
Гурий Михайлович потеснил Кытина от телефона и, сделавшись озабоченным, набрал пять цифр наугад.
— Катюша, — сказал он интимно. — Это Гурий Михайлович. Что, Антон Пахомыч закончил совещание?.. Тогда соедини…
Кытин заелозил локтями по столу и приподнялся. Антон Пахомыч был таким большим человеком, что одно присутствие при телефонном разговоре уже носило как бы официальный характер.
— Антоша? Это Гурий, — пророкотал в трубку Белявский. — Ну что, старый бюрократ, все песочишь министров?..
Кытин поперхнулся нервным кашлем.
— …Как мама, спрашиваешь? Спасибо… А твоя? Ну и прекрасно… Слушай, помнишь, была договоренность насчет Кытина? Так он согласен в панельном… Да, да, только окна на юг…
Кытин зажал рот рукою, а другой отчаянно замахал, как бы говоря: «Пусть хоть на север!» Но Гурий Михайлович не унимался:
— Но паркет, Антоша, непременно!.. Лифт и телефон?.. Само собой!! Ну, будь… Вечером навещу.
Гурий Михайлович положил трубку и смерил онемевшего Кытина с ног до головы.
По лицу литературного издольщика плавала конфузливая улыбка. Он был счастлив и морально убит.
По дороге домой автор сорока семи непринятых рассказов задиристо подмигивал прохожим и вальсировал в самых неподходящих местах. В голове Кытина плавал розовый туман.
А Гурий Михаилович тем временем мчался на своем «Москвиче» за грузовиком и, обгоняя его, кричал из окошка шоферу:
— Сева, потише! Эти дрова могут в порошок стереться…
Это он вез драматургу Золотарю мебель стиля «павловский ампир». Настроение у Белявского было еще лучше, чем у Кытина: «ампир» был отказан Гурию Михайловичу задарма (ради христа, только машина и грузчики — ваши) благородной и бескорыстной вдовой Стейльмах, отъезжавшей к родне в Острогорск.
Когда грузовик подкатил к дому Золотаря, во двор выбежал сам Иван Сысоевич и его жена Анюта в байковом халате типа «бывший мулла» и тапочках на босу ногу.