— Не совсем, — признался Золотарь. — При чем тут тогда «трамваи»?
— Что же, по-вашему, «трамваи» без моторов бегают? — сказала Инга снисходительно. — Аллегорию, друг мой, надо понимать.
— А я и без аллегорий догадался, откуда ноги растут! — самодовольно проговорил Кытин. — «Подтянутые и строгие» который год меня с рассказами тормозят… Им с «вершины» виднее, как мне разгоняться…
— Тоже мне «боги в шинелях»! — отозвалась Инга. — Метко их Максим Клавдии хлестнул.
— Да, да, хоть и туманно, но хлестко, — поддержал Золотарь, поднимаясь на звонок, чтобы встретить очередных гостей.
— Милости прошу! — сказал он, открывши дверь.
На пороге стоял Стасик Бурчалкин с незнакомым Золотарю молодым человеком.
— Извините за опоздание, — сказал Стасик. — Меня задержал брат. Вот он, виновник — перед вами.
— Очень, очень приятно, — склонился в рукопожатии драматург. — Надеюсь, вы тоже символист?
— Нет, нет, и даже не гладиатор. Вы уж извините меня.
— Ничего, бывает, — свеликодушничал непонятливый Золотарь. — Проходите, располагайтесь как дома.
Появление Стасика в гостиной было встречено восторженным гулом, а Белявский, сообразив, что хорошего ему ждать не приходится, даже повис у Бурчалкина на шее, пытаясь его по-родственному облобызать. Отлепив от себя Гурия Михайловича, Стасик жестом утихомирил восторги и предложил компании своего брата:
— Познакомьтесь — Бурчалкин-старший.
После Инги Драгунской Роману представили еле живого от смущения «Кафку».
— Мир тесен, — констатировал он с возмущением, после чего сжался, потух и старался больше не разговаривать.
Когда очередь дошла до Карины, она откинула голову назад и уставилась на Романа с той беззащитной истомой, от которой начинаешь говорить трубным голосом и чувствуешь, как на ногах прорастают шпоры.
Этот фортель был проделан не беспричинно, а с прямой целью уязвить Стасика, о котором ей стало кое-что известно такое… Но Бурчалкин-младший впился глазами в «Голубого козла» и, казалось, не замечал ничего другого.
— Ну, как вы находите? — сказал хозяин, перехватывая взгляд символиста и всхлипывая потухшей трубкой. — Какое ваше мнение?
Гости сгрудились за спиной Стасика, и лишь Карина с вызовом отошла к зеркалу, в котором, впрочем, просматривалось все, что происходило у противоположной стены.
«Никому нельзя верить! Никому! — думала она, поправляя для видимости прическу. — Герасим Федотович прав: наглый Бурчалкин картину не рисовал. Он променял меня — я-то дура вырядилась! — на эту бельмастую козлиную рожу».
«Как бы ее утащить? — размышлял Стасик. — Не хватать же ее со стены». Его пульс стучал, как минный механизм.
— Незрело, — процедил он, забывая, что рядом Карина и что он «автор». — Я, Иван Сысоевич, предложил бы вам кое-что другое… А это слишком реалистично. Убогая игра линий…
Золотарь подавился дымом и закашлялся, отыскивая взглядом Белявского.
— Но позвольте, маэстро! — заегозил тот. — Это, может, с вашей высокой позиции… Но для нас, простых… э… интеллектуалов — это вещь! Модерн! Украшение быта!.. И вообще нам пора к столу, — завершил он с наглой уверенностью. — Соловьев, Иван Сысоевич, баснями не кормят.
Первую выпили за квартиру. Второй тост предложили за хозяйку дома. Но Анюта все еще хлопотала на кухне с пирогом, и потому выпили за дам вообще.
Стасик успел сделать Карине хитрый знак фужером, как бы выделяя ее из «дам вообще», но ни ответного сигнала, ни молчаливой благодарности не получил.
К третьему тосту объявились новые гости.
В комнату вошла поклонница Хемингуэя, но уже без пледа, а за ней сияющий Лесипедов в умопомрачительном пиджаке, отливавшем натуральным селедочным серебром. Шеи у Лесипедова, как известно, не было, но галстук на нем был.
— Подвела, подвела меня «Волжонка»! — сообщил он, покручивая ключом на цепочке вокруг пальца.
— Штрафную ему! — диким голосом заорал Белявский. — Дайте-ка мне стакан из-под карандашей.
— Нет, нет, — запротестовал Лесипедов. — Я теперь и пива не пью. Машина!
Лесипедова стали уламывать. Он, видно, только этого и дожидался и забегал по комнате, приговаривая: