У Кытина екнуло сердце и скатилось в желудок: «Это Гурий! Это он проболтался, мерзавец, про аптеку и Кочубея. Ужас… Тихий ужас». И, заложив руки за спину, заскользил «на коньках» по отделам, приговаривая:
— Виктора оговорили… Виктора просватали… А ведь все, что у него есть, — это жена и комплекс…
Кытин обошел всю редакцию, пожаловался буфетчице Ольге и тогда уже отважился на визит к Яремову.
— Домыслы, Кирилл Иванович, злые домыслы, — забормотал он, заложив руки, за спину и понурясь. — Вы же знаете Кытина. В личной жизни его быт не только скромен, но и богат лишениями. Не верьте Белявскому, он меня оклеветал и обманул. Низко! Жестоко! Я подам заявление на имя редколлегии… Мой быт…
— Где Бурчалкин? — перебил Яремов.
— Его нету, Кирилл Иванович, Астахов отправил его в Янтарные Пески. А меня в Торжок командируют. Вот видите, каково Кытину? Только в Торжок…
— Никакого Торжка! — сказал Кирилл Иванович, и в голосе его угадывалось раздражение. — Есть поручение, — добавил он, оглядывая с ног до головы скорбную, вымогающую прощения фигуру. — Причем весьма ответственное…
Не успело еще отзвучать слово «ответственное», как Виктор преобразился прямо на глазах: высвободил из-за спины руки, подбоченился и отставил ногу на притоп, словно заслышал издалека гармонь. Кирилл Иванович снял трубку, набрал номер и сказал:
— Александр Николаевич? С какой стати ты пылишь деньгами? Зачем ты послал Бурчалкина в Пески? У нас газета, а не курортторг! Что! Нечего там выяснять… Итак все ясно. Словом, я был против этой командировки и прошу это запомнить…
Кирилл Иванович повесил трубку и посмотрел на Кытина.
— Итак, еще раз повторяю, задание более чем ответственное, — он неторопливо поместил пиджак в шкаф с потайным зеркальцем внутри, провел себя, по щекам, вгляделся в изображение и, найдя всплытия под глазами после «Камю» умеренными, сказал так: — Возьмите машину и немедля в мастерскую Сипуна.
У Кытина зазвенело в ушах, а сердце заработало как насосная станция.
— Материал срочный. В номер, — дополнил Кирилл Иванович.
Кытин зашуршал ногами по полу, имитируя скорохода, и закивал лохматой головой.
Через минуту он запихнул отвергнутые рассказы в портфель и забегал по редакции, тыкая всем разрешение на машину под нос:
— Что за безобразие!.. Посылают на такое ответственное задание, а пишут, как курица лапой! Вы не разберете, какой тут номер машины?
Сотрудники косились на четкие цифры «79–63» и усмехались.
Оповестив половину редакции, что он едет на машине, Кы-тип угомонился, подхватил портфель с рассказами и убежал.
Уже подъезжая к особняку ваятеля, Виктор ощутил под ложечкой праздничный холодок. Кытин затрепетал. Ему вдруг безумно захотелось приобщиться к чарующему быту.
Виктор попросил шофера остановиться у самых ворот. Потом вылез, облокотился на машину, как на собственную, и лениво, как бы в ожидании подзадержавшейся в особняке жены, закурил.
Получилось не так уж плохо.
Кытин погладил железные ворота и решил писать отныне не пять рассказов в неделю, а десять.
Агап Павлович встретил Кытина тем же манером, что и Бурчалкнна.
Он кружил возле фотовыставки. Но это было, пожалуй, лишним. Кытин и без того глядел Сипуну в рот, будто хотел поставить ему пломбу, и записывал за ним дословно, стараясь подчеркнуть, что мысли ваятеля глубоко разделяет.
— Это же моль! — говорил Агап Павлович, косясь на корреспондента.
— На добром шевиоте общества! — живо дополнял Кытин.
— Мы и так у народа в долгу, — говорил ваятель.
— Как в шелку! Как в шелку! — подхватывал Кытин.
Агапу Павловичу это понравилось.
«Бойкий юноша, — подумал он. — Далеко пойдет».
Заметив к себе такое расположение, Кытин изловчился ввернул следующие слова:
— К чувству общественного негодования, Агап Павлович, у меня примешивается и личная боль!.. Меня, видите ли, не печатают.
«Я не ошибся, — подумал Сипун. — Ничего святого!»
— И придирки подозрительны, — низким голосом продолжал Кытин. — «Вы, — говорят, — как акын: описываете все подряд, без разбору». Но «как акын» — это же реалистично!
Кытин поднял вспученный рукописями портфель и подержал его на весу.
— Восемь раз свой сборник предлагал. И всякий раз — «не то». А что же «то»? Я ведь не символист! Все, что у меня есть, это… э… Лев Толстой, любимая работа и тяга к родниковому, солнечному.