Пес проскочил, но, извернувшись, цапнул Гурия Михайловича за ногу. Белявский ахнул, добавил ушастому пинка дверью и лег на нее грудью.
Из квартиры донесся глухой грохот, злобный лай и крики: «Помогите!»
Белявский с ужасом уставился на драную штанину и на одной ноге поскакал вниз.
— Дворник! — крикнул он уже из машины. — Зайди к жильцу из пятнадцатой. Он просил…
— От дворника слышу! — огрызнулся дачник-огородник, погрозивши вслед машине саженцами.
Но Белявский пропустил это мимо ушей. Наезжая на красный свет и сигналя, как скорая помощь, он летел в поликлинику.
Пока доктор осматривал ногу, перепуганный видом крови Белявский обещал ему квартиру, путевки и устройство родственников в ученики к профессору Нейгаузу.
Так он надеялся заручиться надежным лечением.
Доктор слушал и мрачнел.
— А пес-то здоров? — спросил он озабоченно.
— Еще бы! Еле ноги унес, — заверил Белявский.
— Вы меня не поняли. Я хочу знать, что за собака?
— А черт ее знает! Чуть меньше теленка и, что характерно, с медалью…
— С медалью? — переспросил ординатор и посмотрел как-то особенно Белявскому в зрачки. — Это точно? — И обращаясь уже к доктору пониженным голосом, сказал: — Мирон Лукьянович, опять собака и медаль… Может, то же, что и на улице Веснина?..
— Не исключено, — промычал Мирон Лукьянович. — Для начала сорок уколов.
Белявский посинел. По его телу забегали гусиные мурашки.
— Доктор, голубчик, хотите на бразильцев? — запаниковал он. — Или, может, квартиру, а? Окно на юг, в историческом центре…
— Вот видите? — ординатор отложил шприц и заговорил на тарабарском языке, из которого Белявский понял только «Сипун» и «улица Веснина».
— Не надо! Вы не вправе так ставить вопрос! — истошно заголосил Белявский. — Я автор книг!.. У меня Антон Пахомович… Капитан Кандыба…
— В палату, — тихо скомандовал доктор.
Дюжие санитары с материнской строгостью усадили Белявского в откидное кресло и повезли по кафельным коридорам. Кресло было на резиновых шинах, и несвязные бормотания насчет «связей в ГАИ» воспринимались санитарами как логический бред.
В квартире Золотаря события развивались еще кошмарнее. Двери там были обиты лишь с внешней стороны, и пинок получился на славу. Взбеленившись, пес загнал хозяев в ванную и теперь изгалялся в комнатах, вымещая зло на чем попало.
Иван Сысоевич приложил ухо к дверям и затравленно молчал. Анюта всхлипывала на краешке ванной. Из гостиной доносились плотничий шум, хруст керамики и сухой треск раздираемого полотна. Месть была страшной.
— Ты сам… сам во всем виноват, — корила сквозь слезы Анюта. — Жила бы себе у мамы в Белужинске. А то трубка, чертовы штаны… Ты… ты сгубил мою молодость!
— Анюта, опомнись! — воскликнул Иван Сысоевич. — В такой час и личные счеты?..
— И приятели хороши, — не унималась Анюта. — Погоди, они льва тебе привезут японского…
— Но почему японского?! — возмутился Золотарь. — Там тигры, дура… Ну никакого духовного роста!
Иван Сысоевич опустил бороду в раковину и напился из-под крана.
— Конечно, дура, — звенящим голосом сказала Анюта. — Вышла замуж, чтобы в ванной куковать!..
Золотарь подавился водой и зафыркал. В таких случаях он уходил обычно в другую комнату или уезжал к умной Инге. Но сейчас это было неосуществимо.
— Да ты понимаешь, что такое настоящая жизнь? — затрясся он, роняя с бороды мелкие капли.
В комнате послышался сочный хряст и надрывный кашель. «Трубку перекусил! — подумал Золотарь. — А там никотину… Может, сдохнет?»
Пес, однако, помирать не собирался и доказывал это активным бесчинством.
Зудение Анюты становилось нестерпимым.
— Ну вот что, — сказал Иван Сысоевич, прислушиваясь к шастанью пса в прихожей, — наша совместная жизнь становится невыносимой. Я не желаю иметь с тобой ничего общего!
С этими словами Иван Сысоевич скинул тапочки, перелез через бортик ванной и задернулся хлорвиниловой занавеской.
Анюта помолчала, а потом громко прыснула в кулак.
— Вот дура! — сдавленно шепнул Золотарь и, скрестив руки, погрузился в размышления о невежестве толпы.
«Гений — звание посмертное», — горевал он, шевеля босой пяткой затычку.
Мысли Анюты были приземленней. Она хотела есть и думала о пироге, оставленном на кухонном столе под салфеткой.
Стасик между тем поднимался по лестнице, напевая: