Но и в самой редакции, отдадим справедливость, тоже есть что показать.
Почти каждая редакция имеет сорокалетнего юношу с ясными, как линзы, и наивными, как у разбуженной Иоланты, глазами. Это — фотокор по отделу спорта. Его нетрудно убедить, что на Огненной Земле вошли в моду сапожки из асбеста, и всполошить сообщением, что такие сапожки завезли недавно в Дом обуви № 2.
Насчет Огненной Земли фотокора просвещает внешний обозреватель, гордый и заносчивый эрудит. По редакции он ходит так будто несет на голове аквариум или глобус вместе с народонаселением. В руках у него зарубежный журнал, а из кармашка торчит ручка «Паркер», которой он не пользуется, чтобы не повредить перо. Иностранный язык он «знает» лучше иностранца. Русским владеет со словарем, но охотно выступает на собраниях.
И уж в каждой газете непременно есть живой неликвид — человек, не снабженный инвентарной табличкой лишь по невежеству завхоза. Неликвид приходит на службу в девять ноль-ноль, вешает пиджак на принесенные из дому плечики, скатертью расстилает свою газету и весь день пьет на ней чай с хрустящими хлебцами. В рабочей горячке его не замечают год, а то и два. Но наконец в нем пробуждается страх (он же совесть), и неликвид пишет для очищения статью «Куренье и кашель». Тут он попадает в фокус, и все начинают допытываться: «А кто его, собственно, в редакцию привел?» Вместо ответа он начинает судиться. И побеждает… потому что не опаздывает, «как некоторые!», и пьет только чай — «не как некоторые!»
В каком именно кабинете помещается отдел культуры, Стасик забыл и потому сунулся наугад в комнату, где сидел международный обозреватель Еланский и замерял высоту потолка глазами. Две мысли одновременно бередили душу Еланского: отобьют ли испанцы Гибралтар у англичан и на какие средства живет Белявский?
— Вы не подскажете, где мне найти…
— Нету, нету его, — оборвал пришельца Еланский. — И вообще тут иностранный отдел. Здесь Белявского не бывает.
— Мне Романа Бурчалкина, — уточник Стасик спокойно.
— Миль пардон! — смутился обозреватель. — Третья дверь налево, рядом с кабинетом заместителя редактора.
Станислав миновал кабинет заместителя редактора Яремова, откуда доносились возбужденные голоса, и уперся в табличку «Отдел культуры и быта». Чуть ниже мелкими буквами было написано:
Бурчалкин Р. И.
Кытин В. Я.
Ни Кытина, ни Бурчалкина Р. И. в комнате не наблюдалось. Там стояли два жестких стула, кудлатое кресло для посетителей и два стола, на одном из которых лежала волглая пахучая полоса. Стасик по-хозяйски углубился в кресло и от нечего делать взялся за полосу. То была последняя страница завтрашней газеты: новости спорта, программа телевидения, фельетон, погода.
Фельетон назывался «Аль Капонэ из Сыромятного переулка».
«До поры до времени Александр Капитонович Епонский, проживающий в Малом Сыромятном переулке, в доме № 5 кв. 1 (вход со двора), считался нашим простым человеком. Но вот пронесся слух, что он, член профсоюза работников торговли и активный семьянин, по ночам ест салат из куриных пупков, а запивает чуть ли не молоком колибри…
— Так просто до пупка не доберешься, — говорили работящие, любящие свое дело соседи по лестничной клетке. — Колибри на зарплату не выдоишь!
Но Епонский молчал, будто пупков в рот набрал. А ему бы самому пойти в ОБХСС да рассказать бы.
Ну дали бы ему лет пять, пусть даже десять, но сколь очистилось бы у него на душе. А главное — кончились бы лестничные пересуды и неудовольствие трудящихся.
Но он не пошел, пока за ним не пришли…
И вот он сидит. Сидит перед нами — человек-колибрипийца. „Аль Капонэ“ — так звали Александра Капитоновича товарищи по овощной базе.
— Как же дошли вы до жизни такой? — спрашиваем мы. — Ведь учились в нашей школе, собирали лом, заливали норки сусликов. И вот… Ведь нехорошо?
— Чего же хорошего?
— Вам бы взять бы да не воровать бы, — говорим мы.
— Да, мне бы взять бы, — соглашается он. — А что — писать будете?
— Еще бы! — говорим мы.