Египтолог и знаток истории Израиля Ян Ассманн в этой связи отмечал: «Уничтожение европейского еврейства — это исторический факт и как таковой является объектом исторического исследования. В современном Израиле, однако, эта трагедия была еще сделана работающим мифом, функционирующей историей, из которой это государство черпает значительную часть легитимации и политической ориентации — это выражается в многочисленных памятниках и мемориальных собраниях, этому учат в школе, и это все принадлежит к мифомоторике государства Израиль». Ни одно государство не может обойтись без мифов или исторических легенд, которые не являются простой выдумкой, а основываются на более или менее реальных событиях или их преувеличенном и одностороннем толковании. Сами немцы использовали покаяние за преследование евреев в Третьем рейхе для обоснования новой государственной идентичности. Немецкое же «политкорректное» толкование Холокоста делает последний событием, превратившимся в социальный миф, служащий отправной точкой истории современной Германии. Такое восприятие всей национальной истории через призму трагедии Холокоста не может быть прочным основанием новой немецкой национальной идентичности?[29]
Соня Марголина справедливо отмечала, что один из парадоксов осмысления истории (в том числе и Холокоста) состоит в том, что, несмотря на серьезный и заслуживающий внимания и уважения труд, тысячекратное сознательное усилие понимания и морального очищения, это осмысление проходит фазы, напоминающие эволюцию религиозных движений. Энтузиазм и взлет парадигмы сменяется догматизацией, ведущей к оскудению мысли и конформизму. Сложность сменяется мифом, сомнения просто пресекаются. [30]
Теоретически неожиданный акцент на антисемитизме стал доминирующим в ходе и после «революции» 1968 г., когда молодежь искала темы, которые можно было использовать в критике старшего поколения. Затем, в 1973 г. вышла мыльная опера «Холокост», сделанная в Голливуде. Как это часто бывает, голливудская поделка оказала значительно большее влияние на публику, чем высокоумные дебаты историков. Именно тогда и произошло становление мифа о Холокосте как уникальном и абсолютном зле, а в связи с этим стало распространяться сознание неустранимости немецкой вины, наследуемой следующими поколениями. Холокост стал символом веры и критерием моральной, политической и даже эстетической оценки дискурсов любого рода.[31] По существу, немецкие публицисты ведут охоту, главной жертвой которой стал не антисемитизм, а рассудок, здравый смысл.
Немецкий писатель Мартин Вальзер на вручении ему 11 октября 1998 г. премии Немецкой книжной биржи справедливо говорил об «инструментализации нашего позора для ежеминутных целей», о том, что «Освенцим стал моральной дубиной для немецкого народа». Интересно, что в «революцию» 1968 г. Вальзер и Гюнтер Грасс подняли бунт против фигуры умолчания и поставили вопрос о немецкой вине — тогда они шли против течения, против господствующего общественного мнения. Теперь же вновь бросили вызов новому нормативному дискурсу о прошлом. Этот дискурс хорошо описал Мишель Фуко: «Нам хорошо известно, что говорить можно не все, говорить можно не обо всем, и, наконец, что не всякому можно говорить о чем угодно».
Таким образом, представляется, что более ясная и взвешенная оценка нацистского антисемитизма содержится в настоящей книге. В историческом исследовании позволять доминировать моральным оценкам нельзя. Современные исследования по истории нацистской Германии и все больше работ, посвященных иным предметам, наполняются идеями и методами, заимствованными из морали, религии и закона. Такой подход оправдан, если необходимо принять решение, имеет ли право отдельный человек или группа людей получить компенсацию за страдания, пережитые во время правления нацистов, или кто-то должен в той или иной форме возместить ущерб за страдания, причиненные другим. В подобных случаях такой подход не только уместен, но и необходим. Но исторический подход имеет совершенно другую цель: задача историка — понять, а не судить, и делать нравственные выводы.