И в самом деле жизнь будто покинула меня. Я растеряно стоял на обочине и глядел на темную улицу, но не видел и следа шарика. Он уже превратился в грязь, в обыкновенную грязь под колесами машин.
Я присел где-то, и вскоре та оборванная проститутка прошаркала мимо. Ветер по-прежнему нес обрывки газет, мусор, и все это оседало на решетке парка. Подо мною прошумел поезд метро, и все смолкло в темноте. Я был охвачен страхом. Я, Никки, сидел, опустив голову на руки, и дрожал, - нет, не от холода, а от того, что подбиралось ко мне изнутри. Страх. «Да, я обречен! Будет так, как предсказал доктор Джон. Для Никки нет иного пути, кроме тюрьмы, электрического стула и ада».
После этого случая я пал духом. Мне не хотелось больше продолжать свой бег. Главенство в банде я передал Израэлю. Я чувствовал себя загнанным в угол, в западне. Может быть, подобно другим обитателям гетто, «сесть на иглу»? А о чем это говорил судья? Что такое нужно мне? Любовь? Мне нужна любовь! Но как найдешь любовь, сидя на дне колодца.
Встреча
Шел 1958 год, был жаркий июльский день, пятница. Израэль, Лидия и я сидели на ступеньках лестницы, когда несколько мальчишек пробежали по улице.
- Что случилось? - спросил я.
- В школу приехал циркач, - прокричали в ответ.
Развлечения в Бруклине редки, их недостаток мы восполняли драками, наркотиками и сексом. Все годилось, лишь бы не сидеть, дурея от тоски. Поэтому мы поспешили вслед за мальчишками.
Во дворе 67 школы уже собралась большая толпа. Мы протолкались сквозь нее, чтобы видеть происходящее во всех подробностях. Посреди двора стоял человек и играл на трубе мелодию «Вперед, воины Христа». Он играл ее снова и снова. Рядом был еще один - и более слабого, изможденного, ничтожного человека я еще не видел. Над ними реял американский флаг.
Когда трубач, наконец, окончил, более ста собравшихся мальчишек и девчонок разом закричали. Второй человек взобрался на стул для пианино, вынесенный, видимо, из школы, и открыл черную книгу. Он стоял с опущенной головой, и было видно, что он испуган. Толпа напирала, крики становились громче, а я стоял, обнимая Лидию. Она хихикала, когда я запускал руку ей под свитер.
В какой-то момент крики смолкли, и я переключил свое внимание на того, с книгой. Он стоял в прежней позе, но вокруг воцарилась поистине неземная тишина. Казалось, смолкли даже машины на Парк-Авеню. Суеверный страх охватил меня, как в те годы, когда, бывало, я подсматривал за сеансом спиритизма, проводимого отцом. Страх, который я обычно подавлял в себе, теперь схватил меня за горло. Тот самый страх, который я почувствовал, стоя перед судьей в зале. Тот страх, который напал на меня после беседы с доктором Джоном. Мне захотелось бежать, но я был в плотном кольце собравшихся. Все молчали - и ждали.
Наконец, тщедушный человек поднял голову и начал читать, да таким слабым голосом, что его едва было слышно:
«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную».
Дрожь охватила меня. Этот парень говорил о любви, но нечто совсем другое, не то, что знал я. А я полагал, что знаю о любви все. Я ущипнул Лидию. Она серьезно посмотрела на меня:
- Слушай, Никки.
Служитель говорил теперь что-то о прошении чуда. Я не понимал, о каком чуде идет речь, но вокруг меня слушали, и мне не хотелось выделяться.
Он перестал говорить, но стоял, чего-то ожидая. Потом сказал, что хотел бы поговорить с главарями банд и их заместителями. Я понял, что этот человек опасен. Он посягал на наш мир, а я не собирался терпеть вторжения посторонних.
Он сказал:
- Если вы смелы и сильны, то не побоитесь подойти и пожать руку слабому мира сего.
В толпе произошло замешательство. Кто-то произнес:
- Ты не побоишься, Бакборд? - Это касалось главаря «Чаплинс», банды наших друзей. Толпа зашевелилась, и, обернувшись, я увидел идущих к служителю Бакборда со Стейдкоучем и двух других членов банды. Служитель слез со стула и стоял, ожидая.
Я занервничал. Все это мне не нравилось. Я посмотрел вокруг, но все улыбались и расступались перед идущими. Проповедники пожали ребятам руки и увели их к двери школы. Они стояли там и разговаривали. Я пробрался к Израэлю и спросил его:
- Что они задумали?
Он не ответил. Лицо его имело странное выражение.