- Ох и клевая музыка, ча-ча-ча!
Он крутился волчком посреди улицы, хлопал себя по бедрам, трясясь всем телом, и, закинув голову, орал, как сумасшедший:
- Би-боп, ча-ча-ча!... Дум-дум-дум!.. Шевелись, шевелись!..
Мне это надоело:
-Эй, постой, я хочу тебя кое о чем спросить...
Тот, не прерывая своих прыжков и диких телодвижений, пропел:
- Да, папаша, чего тебе?.. чего тебе?.. чего тебе?..
Терпение мое начало иссякать, и я резко спросил:
- Ты что, заплатил тем пацанам, чтобы они сорвали наше собрание?
Этот шут, кружась, высоко вскидывая ноги и причмокивая, вновь пропел:
- Точно. Угадал. Вот я какой!.. дум-дум-дум...
Я начал склоняться к мысли, что он и впрямь сумасшедший, и, не сдержавшись, заорал:
- Зачем тебе это? Ты что, псих?
- Просто мы вас терпеть не можем. Мы не любим христиан. Нет-нет-нет! Ненавидим христиан! Да-да-да!..
- Ладно.. - угрожающе произнес я и, сжав кулаки, двинулся к нему. - Послушай, что я тебе скажу. Мы закончим наше богослужение, а ты на это время угомонишься. А не то я угомоню тебя сам об стену вот этого дома!..
Он понял, что я не шучу, но не мог мгновенно прекратить свое шутовство. В поддельном ужасе закрыл рот рукой и вытаращил глаза - но танцевать-таки прекратил и не произнес больше ни слова.
Я же повернулся и пошел к микрофону. В тот вечер в своей проповеди я рассказывал о моих юношеских годах в Нью-Йорке. О всей грязи, нищете, стыде и грехе, которыми была отмечена моя жизнь. Затем обратился к родителям, позволяющим своим детям расти в таком грехе и ужасе. Я призвал их подавать детям лишь добрый пример...
По ходу проповеди люди стали снимать шляпы. Это один из лучших признаков почтительного отношения к происходящему. На глазах многих заблестели слезы, руки потянулись за носовыми платками. Я знал, что власть Христа над человеческими душами велика, но не ожидал столь сильного ее проявления, которое последовало вслед за этим.
Произнося проповедь, я приметил пожилого мужчину, явно алкоголика, который стоял в самой гуще народа и заливался слезами. Затем молоденькая девушка в передних рядах ткнулась лицом в ладони и упала на колени, прямо на грязную мостовую. Одна из наших обращенных подошла к ней, опустилась рядом и принялась молиться за нее. Я продолжал говорить.
Присутствие Духа Божьего ясно ощущалось на этом собрании. Закончив проповедь и призвав слушателей к алтарю, я заметил еще одного типа, наркомана, который в эти мгновения переживал острейшие борения духа. Он извлек из кармана рубашки несколько пакетиков с наркотиком, швырнул их себе под ноги и стал топтать ногами, выкрикивая:
- Будь ты проклят, мерзкий порошок! Ты мне жизнь загубил! Увел у меня жену! Убил моих детей! Душу мою отправил в ад! Будь ты проклят! Будь проклят!
Он упал на колени, закрыл ладонями лицо и раскачивался взад-вперед. Один из наших проповедников поспешил к нему. Затем еще двое обращенных подошли, встали рядом на колени, громко читая молитвы, пока тот просил о прощении.
Человек восемь-девять наркоманов отделились от толпы и преклонили колени возле микрофона. Я пошел от одного к другому, возлагая руки им на головы и молясь за них, не замечая любопытных взглядов прохожих и рева спешащих мимо машин.
После службы мы провели беседу с откликнувшимися на призыв, рассказали им о нашем Центре и пригласили жить там, пока они окончательно не расстанутся со своим пагубным пристрастием. Одни соглашались сразу же. Другие колебались и отказывались. Некоторые пришли пару недель спустя и попросили принять их.
Толпа стала рассеиваться. Мы начали сворачивать аппаратуру и грузить ее в наш микроавтобус. И тут один из малолеток, отплясывавших под духовную музыку, подошел ко мне, потянул за рукав и сказал, что тот взрослый «плясун», который хотел помешать нам, теперь желает переговорить со мною. На вопрос, где он меня ждет, малыш указал пальцем на темную аллею в стороне.
Была уже почти ночь, и у меня не было ни малейшего желания углубляться во мрак, где прятался этот сумасшедший тип. Я велел передать, что готов побеседовать тут, при свете фонарей. Мальчонка убежал и через пару минут вернулся. К этому времени аппаратура наша была уже почти уложена. Он помотал головой и сказал, что тот стесняется выходить на свет.
Я хотел было ответить: «значит, не судьба». Но вдруг мне вспомнился Дэвид Уилкерсон, пришедший ко мне в подвал, где я прятался после первой его уличной проповеди. Тогда он безбоязненно вошел туда и сказал мне: