– Какое место они не будут иметь? – ехидно переспросил какой-то парень с гитарой, но оратор не обратил на него ровно никакого внимания.
– В эту таинственную ночь я решил уйти из этого мира
– Это что, клуб самоубийц? – удивился Володя, – Кажется, нам везет на криминальные истории.
– Да это он так, шу-у-утит, – успокоила нас сидевшая рядом восторженная девица, которую я, кажется, где-то видела… Только где?
Потом Колбаскин еще что-то долго и нужно говорил, но его начали перебивать возгласами "А сидр-то пить будем?" и он, наконец, понял, что пора от слов переходить к яствам и напиткам. Какой-то паренек принес большую зеленую бутылку, и присутствующие затянули нестройными голосами:
– Ev sistr'ta Laou ar sistr 'zo mat lon la!…
Я грустно усмехнулась: все, что эти люди смогли уловить из любимой мною бретонской культуры, это простая и незатейливая песенка про сидр…
Хозяин квартиры открыл бутылку так, что пробка ударилась об потолок и приземлилась в один из салатов, после чего гости протянули стаканы и каждому досталось понемногу янтарной влаги на донышко. Володя, кажется, перестал нервничать: все происходящее его забавляло настолько, что он смог позволить себе забыть о причине нашего здесь присутствия. Он смотрел на все происходящее как мальчишка в цирке, которому показывают клоунов и дрессированных слоников.
А вот Ириша напряглась. Она с трудом пробралась к Колбаскину, что-то шепнула ему на ухо, потом вернулась, ступая по чьим-то некстати вытянутым ногам, и уселась подле меня.
– Маргарит-Сергеевна, – прошептала она мне на ухо, – я договорилась, что как только Мишка закончит всю эту фигню, он сюда подойдет, и вы с ним поговорите…
– Спасибо, – прошептала я.
На место Колбаскина вышел длинноволосый юноша и стал петь бретонскую балладу о Яннике, который бессовестно бросил свою невесту, так как мама велела ему не водиться с девушками и идти учиться на священника. Я было приуныла заранее, но у мальчика оказался, как ни странно, неплохой голос, да и ошибок в бретонском произношении он почти не делал. Так что ему я аплодировала от души. Выступившая вслед за ним девушка, продекламировавшая свои стихи о Бретани, тоже была весьма мила, да и сочинения ее послушать было приятно. Если бы не причина нашего визита в эту веселую квартиру, я бы, наверное, получила удовольствие от этого вечера студенческой самодеятельности. В молодости я сама с удовольствием готовила капустники, хотя и стеснялась выходить на сцену.
– Видели? – кивнула Ириша на девушку, – Это Маша Петрова, с которой Димка в Питер ездил.
Вот уж сюрприз! Я-то представляла девушку, которую Татьяна обвиняла во всех смертных грехах и называла одним очень нехорошим словом, эдакой женщиной-вамп с пурпурными ногтями и глазами, подведенными черной краской. А тут – какой-то Гаврош белобрысый…
После чтения стихов длинноволосый снова заиграл на гитаре, но ему не дали исполнить то, что он хотел, потому что какая-то юная особа случайно облокотилась на музыкальный центр, и все шумы потонули в звуках бретонского гавота, утяжеленного современными музыкальными инструментами. Колбаскин махал руками и что-то пытался втолковать присутствующим, которые не сразу поняли, что он всего лишь требует убавить звук (видимо, боясь конфликтов с соседями). Через какое-то время музыку сделали потише. Гости потянулись к угощениям, а Миша стал неловко пробираться к нам с Володей.
– Ира сказала мне, что вы хотели меня о чем-то спросить… Насчет книг?
Я энергично закивала.
– Тогда пойдемте в другую комнату, а то здесь шумно…
– Собственно, вопрос об одной книге… – я поднялась с места и последовала за Колбаскиным, за мной увязался Володя и поманил пальцем одного "приятеля" из ЧОПа. Остальные двое остались в гостиной, видимо, обеспечивать безопасность Ириши.
Все эти предосторожности казались мне излишними на этой не очень тихой, но вполне интеллигентной вечеринке. Как только мы покинули гостиную, музыка умолкла, и кто-то вновь начал декламировать стихи.
– Я сегодня решил раздать все, – патетически жестикулируя, говорил Колбаскин, иду по коридору в соседнюю комнату. – Все книги, диски, они мне больше не нужны.
– А что, переезжаете? – рассеянно спросил Володя, который снова занервничал и начал оглядываться по сторонам.
– Ну в каком-то смысле… Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли мягко возразил Миша.
В маленькой комнате стояло аж два больших книжных шкафа, а над дверным проемом угрожающе нависали полки, на которых тоже громоздились книги.
– Собственно, моя библиотека… – Колбаскин широким жестом очертил комнатку. – Что вас интересует?
Я заволновалась так, что у меня пересохло в горле.
– Мне сказали… Ира сказала… Миша, может вы мне скажете… – я с ужасом поняла, что разволновалась так, что даже не могу объяснить, что мне нужно.
Володя, видимо, не настолько был выбит из колеи предстоящей встречей с Книгой, поэтому он просто спросил:
– Михаил, где рукопись Библии на бретонском? У вас?
– Да, она у меня, – ответил Колбаскин так спокойно, будто у него в каждом шкафу было по двадцать рукописей семнадцатого века, а на полках – глиняные таблички и древние папирусы.
– А можно… взглянуть? – робко спросила я.
– Да хоть навсегда берите, – пожал плечами Колбаскин.
– Вы это… серьезно? – дрогнувшим голосом спросила я, глядя на то, как он открывает дверцу шкафа и вынимает оттуда одну книгу за другой, чтобы достать из заднего ряда… неужели Ее?
Невзрачная потрепанная то ли книжка, то ли тетрадочка. Даже в руки страшно взять – вдруг сразу разлетится, рассыплется? Нет, не рассыпалась. Можно даже листать. Чернила, как ни странно, почти не выцвели, только кое-где на бумаге проступили ржавые пятна от времени, кое-где просвечивали мелкие дырочки. Честно говоря, я даже разочаровалась. Из-за этой маленькой рукописи такие страсти да мордасти!
Так всегда бывает: ждешь какого-то момента, рисуешь его в воображении и так и эдак, а в жизни все не совпадает. Я-то ожидала увидеть тяжелый фолиант в затейливом переплете… Ну ладно.
– Берите, берите, – махнул рукой Колбаскин, – я же сегодня все раздариваю, разбазариваю.
Только тут я поняла, что он тоже нервничает. Под глазами – темные круги. В глазах светились какие-то странные огоньки. Что они означали, мне сложно было понять, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль: "он по-своему одержимый". И снова мысли быстро-быстро побежали куда-то будто завертелись на карусели, сердце предательски заныло.
В это время позади нас, в гостиной раздался звук разбиваемой посуды и девичий крик:
– Пашка! Усилием воли я все же смогла остановить мысли, собраться с ними и задать вопрос, без которого уйти, конечно, не могла.
– Миша, а.. скажите, как у Вас дома оказалась эта книга?
– А она всегда была, – Удивленно, как будто речь шла о какой-нибудь ерунде типа зубной щетки, – ответил Колбаскин, – Ее мой дедушка, кажется, из Германии привез в конце войны. Мне мама рассказывала…
– 43-
… Из Берлина вывозили добро вагонами. Солдат – всегда солдат. И сколько бы не говорили о моральных качествах советских бойцов, законы войны едины для всех. Победителей не судят. А если и судят (например за мародерство), то свои же, победители. Но стоило ли опускаться до мародерства, если можно было спокойно грабить награбленное? То, что рассовывалось по карманам и чемоданам, следовало считать трофеями, а то, что не имело практической ценности, но могло сгодиться для музея или библиотеки, называли реквизированными культурными ценностями. Гитлеровцы без зазрения совести хапали все, что им нравилось в оккупированной зоне, теперь пришла наша очередь у них отхапать. Они, между прочим, янтарную комнату вообще неизвестно куда дели.
Кто-то прихватывал действительно ценные вещи, но большинство солдат было настолько опьянено радостью победы, что как-то не думало о том, чтобы поискать в полуразрушенных и заброшенных домах что-то, что могло потом по-настоящему пригодиться. Иные привезли с войны домой приятную мелочь типа хорошего бинокля или красивого портсигара. Да и зачем солдату ценная вещь? Увидит сержант, заберет себе, увидит сержанта майор, и конфискует для личного пользования, майора увидит полковник и так далее.