– А кто тебе сказал, что я собираюсь держать ее у себя? Я подарю ее библиотеке МГУ, а потом буду там сидеть и изучать. А о сохранности пусть они сами заботятся.
– Ритка-а-а – застонал Володя, – Такую ценную вещь – в библиотеку! Ты или чокнутая или святая, честное слово.
– Наверное, святая, – грустно усмехнулась я, – иначе Книга не далась бы мне в руки.
– Точно чокнутая, – подытожил Володя.
Я забрала у него Книгу, и, прижимая ее к себе, как ребенка, вышла из квартиры. В подъезде было темно: видимо, лампочка перегорела. Снизу, из окна лестничного пролета едва доходил слабый свет. Вся наша пестрая компания стала тихонечко придвигаться к лестнице.
– Пап, давай на лифте поедем, – предложила Ириша, – а то шею себе свернем. Володя молча нажал на кнопку вызова.
– Эй, подождите! – донеслось сзади, от дверей квартиры: – Маргарита, Вы перчатку забыли!
– Ну, как всегда я растяпа, – вздохнула я, – сейчас, сейчас, спасибо!
Я стала побираться обратно (и как это до меня не дошло, что дверь квартиры Колбаскина была уже закрыта, и из самой квартиры меня звать никто не мог?). Внезапно кто-то заткнул мне рот и нос какой-то плотной тряпкой, так что я не могла ни кричать, ни дышать. Тряпка была пропитана какой-то сильно пахнущей дрянью, от которой у меня закружилась голова и на какой-то момент я потеряла сознание.
Видимо, мое затмение длилось недолго. Я очнулась от того, что Володя энергично хлестал меня по щекам. Убедившись, что я уже реагирую на удары, он пробормотал "Вот и чудненько!" и, взяв меня под мышки, поставил на ноги.
– Идти можешь? – не дожидаясь ответа, он поволок меня в лифт, который караулила Иришка на пару с одним из охранников.
– А те два где? – спросила я. Голова слегка кружилась, но что-то я все же соображала.
– Побежали за тем козлом, который на тебя покушался, – злобно ответил Володя.
Понятно было, что злится он, скорее всего, не на меня, а на того, кто нападал на меня, но все равно я инстинктивно вжала голову в плечи.
– Что он с тобой сделал-то?
– Тряпку в лицо сунул с какой-то химией… Вроде дихлофоса или еще чего-то. Пахло морилкой для тараканов.
Володя ничего не сказал в ответ. Они с Иришей с двух сторон подхватили меня под руки и вывели во двор. Я на всякий случай не сопротивлялась, хотя чувствовала себя вполне приемлемо и могла передвигаться без их помощи. Совершенно некстати мне вспомнился анекдот начала перестройки о том, как один человек спросил другого, кто поддерживает Горбачева, и тот ответил: "Его никто не поддерживает, он сам ходит!". Чего только ни лезет в голову в минуту душевного потрясения!
Мы вышли во двор, темный, мокрый, неуютный и поэтому угрожающий неясной влажной опасностью. Торопливым шагом мы добрались до арки и вышли на проспект.
– Ну и где они? – проворчал Володя.
– Вон, – коротко отрапортовал Охранник. Двое его коллег волокли под белы рученьки невзрачного паренька. Мне стало слегка не по себе: среди бела наши наемники поймали вора и куда-то волокут. Он, конечно, совершил некрасивый поступок и вдобавок чуть не отравил меня, но все рано это сцена что-то переворачивала во мне: терпеть не могу, когда кого-то куда-то волокут. Этот человек выглядел таким беспомощным, он обмяк, чуть ли не вися на руках наших амбалов. Как мой Рыжик…
– Что мы с ним будем делать? – спросила я у Володи.
– Надаем в рыло, – буркнул он.
– Но ведь это беззаконие! – ужаснулась я.
– Рит, ты и правда не только чокунтая, но и святая.
Я уже готовилась морально к грядущему мордобитию, но паренек вдруг изловчился и вырвался из рук наших охранников (комментарий Володи по поводу головотяпства амбалов, поверивших в его беспомощность, я старалась не слушать.). Бывший пленник помчался от них, но вовремя сообразил, что лучше этого не делать: третий охранник, шедший с нами тут же ринулся ему навстречу. Оказавшись между двух огней, паренек, кажется, совершенно разучился соображать. Он заметался, как зверь в ловушке, а потом совершил и вовсе безрассудный поступок: помчался через проспект наперерез потоку машин.
– Ё-о-о-о! – хором завопили Володя и Ириша. Несколько мгновений беглецу удавалось проскочить, но избежать очевидного было невозможно. Визг тормозов, скрежет столкновения… Я зажмурила глаза, хотя с тротуара все рано невозможно было ничего разглядеть. Открыв глаза, я увидела, как гаишники останавливают уличное движение.
– Володя, – прошептала я, – мы виноваты в том, что он погиб?
– Никто его туда не гнал, сам пошел! – проворчал Володя. – И никто не просил его отбирать твою книгу и бегать от нас. – А нас не обвинят в его убийстве?
– Это Гибэдэдэ. Они не сажают, а только денег берут.
Часть проспекта была перекрыта и Володя уверенно зашагал к месту происшествия, приказав амбалам гулять туда-сюда, и делать вид, что они не при чем, а нам с Иришкой – следовать за ним. Подойдя к дорожным инспекторам, он, не дожидаясь вопросов, сунул им под нос свое журналистское удостоверение и, прежде чем его успели послать куда подальше, командным тоном стал расспрашивать их о подробностях ДТП. Я всегда удивлялась, как действует на представителей закона крайнее нахальство вкупе с какой-нибудь "корочкой": гаишники четко рапортовали Володе о том, что произошло.
Переборов себя, я поглядела на лежащее в нелепой позе тело моего отравителя. Лица я так и не увидела: он лежал ничком, вокруг головы темным маслянистым пятном растекалась кровь. Водитель сбивших его Жигулей, молодой священник с курчавой бородой, нервно крестился дрожащей рукой, и что-то бормотал под нос. У меня снова закружилась голова. То ли от "химии", которой я все же успела надышаться, то ли от нервного потрясения, но я увидела всю сцену как бы со стороны, откуда-то сверху: и тело убиенного на дороге, и Володю с гаишниками, и бледную Иришку, которую, казалось, вот-вот затошнит, и перепуганного священника, и будто светящийся темно-коричневый прямоугольный предмет возле правого переднего колеса машины. Чтобы достать этот предмет, надо было слегка подлезть под машину. Увы, сделать незаметно это не удалось.
– Пап, она опять в обморок падает… – вскрикнула Иришка.
Священник бросился меня поднимать (я едва успела поднять Книгу и сунуть ее за пазуху, перемазав многострадальное драповое пальто).
– Спасибо, спасибо, все в порядке, – промямлила я.
Он машинально перекрестил меня вместе с Книгой. Подскочивший ко мне Володя быстро подхватил меня под руку и, поблагодарив стражей дорожного порядка, поволок меня к тротуару.
– Ну как, оклемалсь? – спросил он, не скрывая раздражения. – Не вовремя ты удумала грохаться…
– Я за Библией под машину лазила! – оскорбилась я и, снова расстегнув пальто на груди, продемонстрировала ему край грязного, но целого кожаного переплета.
– Ритка!!! – Володя снова подхватил меня под руку и поволок к излишне чинно прогуливающимся по тротуару амбалам, хотя больше никто вроде бы не собирался изымать у меня рукопись.
– 45-
На станцию 258 километр Колбаскин приехал один. Было уже темно, когда последняя вечерняя электричка неспешно громыхала по рельсам. В окно вагона хлестал дождь, разбивая и растапливая последние островки нестойкого осеннего снега. Последняя ночь октября, кромешная и непролазная, слегка пугала Колбаскина. Он смаковал свой страх. Каждую осень в канун Самайна он испытывал: приступы черной тоски, которая брала его за горло и шептала: "Дурак ты, Кобаскин, и жизнь у тебя несуразная. Кому ты нужен по жизни такой? Самому себе даже не нужен. И друзей у тебя нет, одни приятели: сегодня приятно, а завтра все разбежались. И работа у тебя дурная и не интересная, так, мыкаешься, отбываешь наказание. И девчонки в тебя влюбляются дурацкие какие-то, ненастоящие, а настоящие на тебя и не посмотрят, хоть расшибись. Да, зачем тебя такого мама родила?". Хотелось плакать, выть, лезть на стенку, делать что угодно, только бы уйти от этого состояния. Но куда бы ни пошел, тоска, как тень, кралась за ним и не отпускала. И такое продолжалось месяц-два, а то и больше.
Как-то раз Колбаскин обратился к врачу, но врач, скучным голосом долго говорил о каких-то депрессиях, о том, что в ноябре и декабре в наших широтах людям не хватает солнечного света, советовал побольше гулять на свежем воздухе, пить витамины и еще что-то в этом духе про здоровый образ жизни. Больше к скучающим докторам, которых, наверное, тоже посещают мысли о собственной никчемности, Колбаскин не ходил.