А год назад его осенило. Так ведь это они! Иначе и быть не может: это они зовут его каждый год, потому что он – избранный! И надо всего лишь прийти, слиться с темнотой, чтобы то черное, что есть на душе, слилось с чернотой ночи. Подобное стремится к подобному, черное на черном все становится черным… Каките-то цитаты, обрывки песен – все это кружилось и бесновалось в голове у Колбаскина.
А электричка пустела, на станции "Платформа 201 километр" вышел последний пассажир. Мишка вжался в деревянную скамейку и приклеился к окну. За окном виднелись неясные очертания леса, а по стеклу стучали и стекали капли. Мерзкий, мрачный, моросящий дождь. Трудная траурная дорога. Трижды тридцать раз Колбаскин мысленно совершал этот путь, но не думал, что ему будет так страшно и одиноко.
У него зуб на зуб не попадал. Он ждал, что в вагон войдет кто-нибудь, пусть даже бомжи – они любят греться в электричках, им все равно куда ехать. Пусть даже какие-нибудь грабители, бандиты. Колбаскин бы с радостью отдал им все, что при нем было. Там, у них, ни денег, ни документов не требуется. Станции уже не объявляли – да и зачем? Возможно, Колбаскин и был единственным пассажиром на всю электричку. Это было даже почетно: целый поезд для одного пассажира. Именно так и нужно уезжать к ним. Главное, не ошибиться и выйти на нужной станции. Больше электричек не будет. Необходимость следить за станциями хоть как-то успокоила Мишку.
Он вышел на платформе, где синеватый фонарь, такой же одинокий и никому не нужный, выхватывал из мрака неказистые металлические цифры 258. Мишка немного постоял в кругу света, за которым угадывался колышущийся, будто от дыхания, хвойный лес. Мишке захотелось убежать отсюда, умотать в Москву, оказаться в теплой светлой комнате, залезть в горячую ванну, согреться. Но… это была последняя на сегодня электричка. А может быть, и не только на сегодня. От долгого стояния под дождем Мишка совсем продрог и раскис. "ничего, пока дойду до поляны – согреюсь". Он включил фонарик и посветил на мокрые бетонные ступеньки, которые вели с платформы на тропинку. Ту самую, которая вела сквозь лес к дачному поселку. Теперь минут двадцать шагать по ней, потом налево, потом по наитию до той самой поляны с круглым холмом.
Он верил, что Сиды отомкнут его и примут Мишку туда, куда нет пути простым смертным. И не будет больше на свете неказистого человечка со смешной фамилией, а будет Тот, кого призвали они: вечно юный, сильный, красивый… Там не будет течь время. Там будет вечно играть музыка, Там все будет по-иному, не по-здешнему. Если этот свет тебя не принимает, то значит твое место на том.
– 46-
С благословения Наташи, Володиной жены, и он сам, и Ириша, и трое наших телохранителей ночевали у меня. Мне так хотелось зашторить окна, выключить в доме весь свет, кроме настольной лампы, так, чтобы весь мир пропал, и от него остался только кружочек света, а в нем – страницы Книги, наконец-то попавшей ко мне.
Но вместо этого мне приходилось стоять у плиты и готовить ужин на всю эту ораву.
Мужчины сидели в большой, вернее, в наименее тесной комнате, а Иришка забилась в маленькую, и засела за телефон. Она кого-то вызванивала, выспрашивала чьи-то номера, записывала их, снова дозванивалась. Мои котлеты, разумеется, развалились, мне было стыдно за то, что я даже ужин по-человечески приготовить не могу. Разложив по тарелкам то, что теоретически представляло собой котлеты с овощами, а практически – какое-то невообразимое рагу, внешне напоминающее рвотные массы, я сбегала к письменному столу, чтобы убедиться, что Библия по-прежнему там. Мне казалось, что с ней может произойти что-то непоправимое: вдруг она истлеет на моих глазах и рассыплется в прах? Но нет, кожа более чем трехсотлетней давности чудесным образом выдержала и падение в грязь, и протирку чуть влажной тряпкой, и даже бумага, как ни странно, не особенно пострадала. Вот ведь умели делать когда-то…
Ириша ужинала стоя, докладывая обстановку, прощупанную по телефону.
– Этот чувак, которого задавило – наверняка и есть тот самый Пашка Лядов. Машунька его тогда видела у входа в квартиру, видно, он вошел, вышел, потом нас дождался… ладно, – поморщилась она, – фиг с ним. Я у нее спросила, кто Лядову заказал эту Библию. Может, немцы? Она сейчас Сашке в Питер позвонит, потом сюда отзвонится, доложится.
– Немцы? – Володя покачал головой, – Что ж за немцы такие? По рассказам Рыжика выходит, что некто дал задание найти книгу и ему и кому-то еще. Либо этот "кто-то еще" до сих пор не вышел на нас – что противоречит рассказу того же Рыжика, то ли все ждет и ждет удобного случая. Либо этот "кто-то" и есть, то есть был, Паша Лядов, что вероятнее всего. Но тогда сложно увязать питерского немца и твоего Рыжика.
– Про Рыжика в Питере никто не слышал, я спрашивала, – покачала головой Ириша. Маша обещала еще уточнить у своего приятеля, этого самого Денье. Но не думаю… – она снова поковыряла вилкой ужасное месиво, за которое мне было все стыднее и стыднее, и сделал вид, что ест. Единственными, кто оценил мою стряпню, были наши милые охранники, которые, правда, намекнули, что "к этому еще бы водочки!". Впрочем, и без водочки все съели за милую душу.
– Мне кажется, что там, в этой питерский истории немцы с их семейными легендами были только приманкой, способ выйти на Сашу Денье – несмело предположила я.Володя кивнул:
– Я тоже так думаю. А Лядов, по-моему, хотел "обуть" и Сашу и своего немецкого камрада…
Резкий междугородный звонок заставил меня подпрыгнуть на месте.
– Ритуля, тебе бы валерьяночки, – покачал головой Володя.
– О, это, наверное мне, – Иришка бесцеремонно зашагала к аппарату. Я не успела даже предположить, что, возможно, это звонит кто-то из моих иногородних родственников, как Ира уже завела разговор:
– Да, Саш, прости, что мы снова об этом… Машуня тебе сказала?… Понятно. Просто тут тоже.. Или ты в курсе? Про Лядова. Так…
Потом она долго кивала, что-то записывала на бумажку. Я только сейчас обратила внимание на то, какое у нее взрослое лицо. Я в ее возрасте была совсем девчонкой. Я бы ни за что не могла так спокойно говорить о человеке, который полтора часа назад умер у меня на глазах. Мне было плохо при мысли о том, что я стала причиной смерти этого Пашки Лядова, пусть даже это можно было назвать и справедливым возмездием за смерть Вениамина Георгиевича.
Я поставила на плиту чайник. Было ясно, что на всех того количества кипятка, которое в него помещается, не хватит. Придется повторить процедуру еще раза три как минимум. Почему у меня в доме все такое маленькое? И комнаты, и кухня, и даже чайник? Попутно меня мучил вопрос: а как все мои гости будут ночевать? Одна кровать у меня есть, один диван – тоже. Но этого катастрофически мало! А где взять подушки, одеяла? При одной мысли о том, что придется идти к соседям и просить их одолжить постельные принадлежности, у меня засосало под ложечкой: как неудобно! Я никогда ничего не просила, обычно просили у меня… На самом деле я не столько страдала из-за нехватки койко-мест и чайнико-мест, сколько пыталась переключиться и отвлечься от мыслей о том, что из-за меня погиб человек. Мне было бы легче вообще забыть о происшедшем, но…
– Вот, – Ириша, едва протиснувшись между охранников, – подошла ко мне и показала тетрадный лист, исписанный ее мелким аккуратным почерком.
– Сейчас, подожди, сейчас… – я залила кипяток в заварочный чайник. Мне очень не хотелось читать то, что записала Ириша, но она, видимо, из самых лучших побуждений начала рассказывать о том, что ей удалось узнать.
– Звонил Сашка Денье. Он там в Питере все пытался искать Лядова, потому что, скорее всего, это он отравил его отца. Милиция там для вида типа посуетилась, но все свели к обыкновенной бытовухе: сказали, что Сашкин отец вроде как сам продал иконы, потому что ему денег на выпивку не хватало. И закрыли дело за отсутствием состава преступления. Сашка говорит, что это полный бред, что им просто возиться неохота было и все такое. Но кто его будет слушать: отец у него реально был алкаш…