— Это было честью, но я оказался не достоин. Мне нет прощения.
Не дожидаясь моих вопросов или возражений, папа закрыл крышку спасательной капсулы, и я ощутила падение. Затем — быстрый короткий полет почти в полной темноте и жесткое приземление, от которого перетряхнуло все внутренние органы, а отзвук этого удара еще долго фонил в позвоночнике.
Я нашарила пульт, и крышка капсулы откинулась со щелчком. Вдохнула сухой пыльный воздух, от которого запершило в горле. Прямо перед собой я увидела грязно-желтое небо и яркую горящую точку, которая неумолимо приближалась. Наш корабль. Я поднялась рывком, но капсула опасно качнулась. Я замерла: кругом были лишь серо-коричневые острые голые камни. Скалы. Кажется, я оказалась на самом краю какой-то расщелины. Одно неловкое движение — и капсула перевернется. Я не отрывала взгляд от пылающего корабля. Всей душой надеялась, что папа успел покинуть борт. Кое-как ухватилась за острую кромку ближайшей глыбы, старалась уцепиться ногтями, перенесла вес на ногу. И, как только подняла другую, капсула со скрежетом поехала по камням и сорвалась в глубокую пропасть. Клинер остался внутри.
Я влезла на камни, не сводя глаз с мутного неба. Пылающее судно прочертило яркий след и исчезло. Далекий хлопок, и из-за скалы теперь поднимался столб черного дыма.
Я только сейчас осознала, что вторая спасательная капсула была неисправна.
3
Шесть лет спустя
Я невольно поежилась от какого-то затаенного скребущего ужаса и едва не уткнулась в мягкое плечо Гихальи, укрытое вытертым плащом:
— Одного не понимаю: как коллегия Эйдена им это позволяет? Это же уму непостижимо! Это дикость!
Гихалья тут же поднесла мясистый палец к ядрено-малиновым губам:
— Ш-ш-ш… Помолчи, Мия, — шипела сквозь редкие зубы, словно ветер гулял в камнях. Она тут же подняла голову, глядя туда, куда сейчас были обращены все взгляды. В ее огромных татуированных мочках скорбно, колокольно звякнули грозди серег.
Эйден никогда не видел подобного. На площади Старателей соорудили настоящий эшафот, на котором в свете прожекторов белели три обнаженные женские фигуры. Осужденные были молоды, очень красивы. Я буквально чувствовала, как мужчины в толпе жрали глазами их беззащитную завораживающую наготу. Такие женщины могли им только сниться. Холодный пыльный ветер трепал, как рванину, их длинные густые волосы, и я невольно поежилась и покрылась мурашками, на мгновение представив, что они чувствуют. Впрочем, нет, я не могла это представить. И не хотела. Ни за что! Но сердце сжималось, будто приговор сейчас незримо висел над всеми нами, над каждым. Надо мной, над Гихальей. Мы невольно чувствовали себя причастными, и от этого выворачивало, словно в желудке плескались скользкие холодные рыбы…
Я знаю, что Гихалья скажет после… Как и все ганоры, она безоговорочно верила в судьбу. Слепо, с каким-то исконным варварским фанатизмом. Она считала, что от судьбы не уйти, как не увиливай, и будет так, как предначертано мирозданием и Великим Знателем. И никак иначе. Верила ли я в судьбу? Не знаю… суждения Гихальи, конечно, иногда запускали свои щупальца и вселяли сомнения, особенно когда я вспоминала об отце, но… Нет. Предначертанной судьбы не бывает — бывают лишь поступки, которые ее формируют. Поступки, которыми мы управляем. Мы сами.
Верили ли в судьбу те несчастные, которые стояли на эшафоте? Я этого не знала. Но безропотная обреченность, которая исходила от этих женщин, говорила как минимум о том, что они отчаялись или смирились. Им больше ничего не оставалось.
Толпа охнула, и я невольно сглотнула. Асторец, исполняющий роль палача, подошел к крайней осужденной, развернул ее спиной и собрал роскошные волосы в кулак. Дернул, заставив несчастную запрокинуть голову, и занес правую руку с отчетливо различимым ножом. Я хотела отвернуться, но взгляд словно пристыл. Я даже не моргала и уже чувствовала, как сохла на ветру роговица. Я до одури боялась увидеть, как палач перережет бедняжке горло, но этого не произошло. Он резал волосы. И даже отсюда, издалека, было видно, что он прилагал значительные усилия. Я почти чувствовала, как они трещали, лопаясь под острием ножа. Наконец, роскошный темный водопад остался в руке асторца, он поднял ее, демонстрируя отрезанные волосы толпе, и с размаху швырнул себе под ноги. И было в этом жесте что-то леденящее, дикое. И несоизмеримо ужасное. Что-то, что заставляло холодеть. Но волосы, конечно, не финал…
Эта жестокость не укладывалась в голове. Женщины явно были суминками, может, даже асторками — я отсюда не видела, отливали ли их волосы и глаза синевой. Но это не имело никакого значения. Эти три женщины были Тенями жены. Или жен… Бывает ли для женщины доля хуже, чем стать одной из Теней? Разве что, стать законной женой асторца. Говорят, положения их жен еще незавиднее…