Тогда четыре года назад он проводил Вадика в Свердловск и принялся его ждать, вычеркивая в календаре дни до возвращения брата. Тот приехал ровно через месяц, сгреб Глеба в охапку, пообедал и ушел к друзьям, вернувшись за полночь. А на следующий день мама работала в ночную смену, и Вадик привел домой девушку и отправил Глеба спать в гостиную. И Глеб сжимал в кулаках одеяло, вгрызался в подушку, чтобы не заорать, слыша стоны и вздохи из-за стены…
В следующий раз Вадим приехал уже на зимние каникулы и честно провел дома две недели, но что это были за недели! Глеб робко звал его то на каток, то на карьер, но Вадим отмахивался и снова убегал к друзьям на репетиции в гараж, частенько возвращался пьяным, испачканным помадой и с багровыми засосами на шее. После тех каникул Глеб и перестал его ждать, а к лету впервые заметил, что цвет неба изменился. Он не связывал это напрямую с взрослением Вадика, просто оно вдруг само по себе стало другим, как розовый слон, прислонившись к стене, внезапно посерел.
Изредка Вадим все же вспоминал про стихи Глеба, спрашивал про новые, но тот лишь качал головой, не желая больше сближаться с братом и снова впускать его к себе в душу. Да и фильм «Всадник без головы» с той поры он возненавидел.
- Улетела сказка вместе с детством, спрятавшись за чопорной ширмой… - Глеб добрел до дома, скинул измучившие его кроссовки и взялся за гитару: пора было подобрать к стихам мелодию.
Пару часов мучений, и песня была готова. Вадим не знал, что его брат писал уже не просто стихи, а готовые песни.
Глеб плохо спал по ночам, и чем старше становился, тем сложнее было заснуть: повсюду мерещились чудовища, и не те, что показывают в западных фильмах ужасов, а какие-то психоделические, сюрреалистичные, служившие частью окружающей обстановки и днем отлично выполнявшие свою функцию, но ночью обретающие зловещую и мрачную силу – занавески обращались утопленниками-самоубийцами, тянувшими к Глебу свои холодные мокрые пальцы, гитара становилась сиреной-людоедом, поглощающей душу своего обладателя… все вокруг высасывало силы, лишало воли, сочилось ненавистью и желало исторгнуть Глеба из этого мира в какой-то иной – параллельный его нынешнему существованию, тот, в котором давно уже поселился его разум…
- Фея поспешила одеться. Я стряхиваю пепел в это небо…
Девочки его интересовали мало, а он их – еще меньше. Для них он был младшим и странным братом ловеласа Вадика, и они стремились познакомиться с ним лишь с целью хоть как-то сблизиться со старшим. Когда Глеб раскусил эти уловки, ему стало противно, и он перестал идти на какой-либо контакт с девушками вообще.
Вечернюю майскую тишину разорвал телефонный звонок. Глеб отложил гитару, выпутался из пледа и побрел в прихожую.
- Мелкий, привет, - послышалось на том конце провода. – Мама дома?
- На работе, - буркнул Глеб, не здороваясь, но ощущая, как предательски громко заколотилось его идиотское сердце.
- Я приеду через две недели, от части экзаменов меня освободили, от практики тоже – все благодаря группе. Ну приеду – расскажу. Соскучился ужасно!
Как же, через две недели… Сказы Бажова давно покрылись плесенью. Глеб положил трубку и вернулся в комнату. Темнота наступала, затягивая в свою мутную больную воронку. Глеб прижал к себе гитару и вдруг ощутил всплеск какого-то странного примитивного счастья: он целых полгода не слышал голоса брата, и сейчас готов был разрыдаться. Две недели! Да вранье, не меньше двух месяцев. Глеб отхлестал себя по щекам и залез под одеяло.
Через две недели Вадик позвонил опять, заявил, что будет уже завтра с дневным автобусом и попросил встретить его – дескать, тащит тяжелую сумку. Глеб недовольно поворчал, но все еще голубые – в отличие от уже посеревшего неба – глаза искрились странным восторгом. Он не верил до самой последней минуты. Стоял на остановке в ожидании автобуса и не верил. Увидел, как подошел автобус, открываются двери и выходят пассажиры – не верил. И только когда лицом к лицу столкнулся с Вадиком, положившим ему на плечо тяжелую ладонь и звонко чмокнувшим в лоб, Глеба вдруг накрыло пеленой так долго сдерживаемых чувств: он уткнулся носом в плечо старшего и сжал ладони в кулаки, только чтобы не разрыдаться.
- Ты на все лето, да? Не уедешь? – бормотал он, вцепившись в джинсовую куртку Вадима, а сам трясся с ног до головы, словно по нему пустили ток.
- Не уеду, Глебка, - брат гладил его по голове. – Я кроссовки тебе привез новые. Адидас. Надеюсь, впору будут – на себя мерил… И не на день рождения, просто так. На день рождения кое-что другое будет, - и хитро подмигнул.
Глебу стыдно было поднимать лицо, показывать свой покрасневший нос, мокрые глаза, и он принялся тереть лицо рукавом линялой рубашки, а затем выхватил из рук Вадима сумку – чтобы хоть как-то отвлечь его внимание от собственной персоны, и бодро зашагал по направлению к дому, чувствуя, что ступает по облакам. Но уже на следующий день выяснилась причина столь длительного пребывания Вадима в родном гнезде, которая оказалась до смешного банальной.
Ее звали Татьяна. Рыжая, зеленоглазая и яркая, умная и острая на язык, роскошно одевающаяся, знающая репертуар всех топовых западных групп, прекрасно танцующая – она покорила сердце Вадима с первого же взгляда, и он был поражен, как же так вышло, что они прожили с этой девчонкой много лет на соседних улицах, а познакомились только в институте. И вот она приезжала домой на все лето, а Вадим просто не мог позволить себе остаться в Свердловске.
Мама, сетуя на Глебкину замкнутость и отсутствие какого бы то ни было круга общения, попросила Вадима, ввести его в свою компанию, и Вадим радостно потащил брата знакомиться с Таней, Пашкой, тоже приехавшим домой на каникулы, и их общими друзьями. Они организовали небольшой импровизированный пикничок за городом, захватили мангал, мясо, гитары и портвейн. Вместе с Глебом набралось десять человек. Вадим не сводил с Тани влюбленных глаз, и как только все прибыли к месту назначения, они тут же уединились в отдаленных кустах, вызвав у оставшихся массу хихиканья. К Глебу подсела какая-то веселая кудрявая девчушка, просила его сыграть на гитаре Цоя, а он лишь сверлил взглядом ненавистные кусты, мечтая убраться куда-нибудь подальше отсюда.
Когда шашлыки были готовы, разлили портвейн, налили и Глебу. Девчушка, назвавшаяся Соней, снова оказалась рядом и предложила выпить на брудершафт. Таня сидела на коленях у Вадика, и они безостановочно целовались. Ладонь его блуждала по ее бедрам и груди, а Глебу отчего-то вспоминалось, как эта самая ладонь лежала на его глазах, уберегая его от страшных сцен во «Всаднике без головы». Вряд ли Вадим сейчас помнил столь незначительный эпизод его богатой событиями биографии. Эта же ладонь сжимала когда-то крохотную ручку Глеба, когда они шагали утром в детский сад, а вечером возвращались домой. И те же ладони скручивали за спиной руки обидчиков Глеба, давая тому возможность отомстить им. Брат когда-то и вправду был ему братом, но не сейчас, когда на коленях у него восседала эта рыжая бестия, полностью поглотившая все его внимание.
После первого же глотка в голове у Глеба загудело. Соня потянулась к нему за поцелуем, а он безжалостно оттолкнул ее и отодвинулся подальше, потянувшись к гитаре.
- Глебсон, давай, сыграй нам что-нибудь! – крикнул Вадик, и в карих глазах его отразились яркие всполохи пляшущих языков пламени.
И Глеб зачем-то заиграл ее, ту самую – «Серое небо». На шумную компанию вмиг обрушились тишина и неловкость, Татьяна сама соскользнула с колен Вадима, а тот подпер щеку рукой и не сводил взгляда с тщательно выводящего мелодию Глеба. На мгновение голубые глаза, которые костер окрасил практически в алый оттенок, встретились с карими, и Глеб непроизвольно облизнул губы. В это самое мгновение Вадим сделал то же самое, и Глеб не поверил собственным глазам и на секунду замер. Рот брата приоткрылся, и младший снова ощутил давно забытую тяжесть внизу живота. Он закрыл глаза и с усилием допел песню до конца, а потом отложил гитару и отправился в сторону леса. Ему хотелось, чтобы Вадик догнал его, обнял, похлопал по плечу и похвалил, но этого не случилось. Немного подышав луговой прохладой, Глеб вернулся к костру, и его встретили аплодисментами.