- Он и сейчас тебя слышит, - как-то посерьезнела вдруг Лера. – Оттуда, - и она ткнула пальцем в потолок. – Скажи ему все, что думаешь и чувствуешь. Помнишь, ты же верил когда-то? Неужели разуверился?
Глеб с сомнением нахмурился, а потом поднял глаза и крикнул:
- Илюха! Мне так мерзко тут, ты даже не представляешь! Если бы ты только мог вернуться хоть на один день, мне уже стало бы легче. Меня рвет от этой жизни. Меня бесят эти люди. Мне больно тут существовать. Больно. И никого нет рядом, никого. Я совсем один, Илюх… Не могу так больше, - и Глеб вдруг совершенно искренне разрыдался.
Лера покрывала поцелуями его правую щеку, а Костя – левую. Лерины пальцы расстегивали пуговицы на его рубашке, а Костины – дернули ширинку и смело скользнули под белье. Глеб застонал, но скорее от злости, чем от наслаждения. Костя обхватил губами его пока еще вялую плоть, а Лера опустила его ладонь себе на грудь, поспешно освобождаясь от бюстгальтера. Глеб повиновался обоим, но в глазах его образовался провал. Он скорее машинально щупал упругую грудь, скользил вниз по животу, забирался в трусики и в то же время толкался Косте в рот, раздвигая ноги под его ловкими пальцами, умело массировавшими простату… Они с Лерой кончили практически одновременно, и лишь Костя устало откинулся на спину и сбросил на пол запотевшие очки.
- Хотите, я трахну вас обоих по очереди? – флегматично произнес Глеб, нащупывая на тумбочке пачку сигарет, и вырубился, не успев даже чиркнуть зажигалкой.
Глеб на сцене – с выбритыми висками, набриолиненным пробором, черными ногтями и шипованными кожаными браслетами. Его злость, неудовлетворенность, одиночество, давно подавляемые эмоции – все материализуется в словах и выплескивается в зал – резко, грубо, отчаянно. Они пришли, чтобы увидеть прежнего кудрявого Глебку в красной пижамке, а видят готического монстра-мизантропа, не узнают его и печально качают головой. А он счастлив. Счастлив, что не надо, наконец-то, оглядываться вправо, ожидая одобрения, понукания или, напротив, осуждения. Не надо втягивать голову в плечи, если явился на концерт пьяным. Не надо себя бесконечно цензурировать. Не надо ни с кем спорить, никому ничего доказывать – все и так понимают тебя и готовы играть все, что ты скажешь. А еще здесь Костя, который не просто понимает и принимает, а любит. Любит самозабвенно и преданно. Любит так, как не любил даже Леха – Леха ценит в Глебе интеллект и поэтический дар, а Костя… Костя был бы рядом, будь Глеб простым бесталанным бомжом. И Глеб может вытворять с ним все, что угодно, тот лишь будет взирать на него с немым обожанием, внимать каждому слову, отзываться на каждое прикосновение. А после выступления затащит Глеба в туалет, где встанет на колени и самым простым способом снимет ему напряжение. Поднесет к губам флягу, позволит сделать несколько глотков и поведет уже слегка потерявшего ориентацию босса к автобусу. Глеб будет глупо улыбаться и спотыкаться о развязанные шнурки, дышать ему в лицо коньяком, царапать щеки трехдневной щетиной и жадно набрасываться на припасенный доширак.
Лера отпала как-то сама собой, видя, что Глеба уже бесполезно тормозить. И очень вовремя: на Болотную с ним не хотел идти сперва даже Костя. Отнекивался до последнего, боясь то ли за свою жизнь, то ли за Глебову. Но когда босс заявил, что будет там в любом случае, покорно поплелся за ним следом. Там уже ждал их Леха, кричавший в толпе:
- Да здравствует революция! Да здравствует радикализм! Делайте бомбы!
Он стоял на небольшом импровизированном помосте, куда к нему тут же забрался и Глеб. Они обнялись, боднулись лбами, и Костя ощутил укол ревности, наблюдая за этой сценой. Леха достал гитару, они по очереди сбацали несколько песен, и в промежутках Леха орал:
- Это Глеб Самойлов! Чертов гений! Слушайте его, только он скажет вам правду! Это главный мозг России! – и рухнул перед Глебом на колени, тыкаясь лицом куда-то ему в живот.
Костя смешался с толпой, решив вернуться домой: Глеб в его любовной опеке явно не нуждался, да и попасть в участок Бекрев не планировал. В эту самую минуту, когда он выбрался, наконец, из толпы и побрел к метро, у него завибрировал телефон.
- Он там сейчас да? – жесткий взволнованный голос.
- Угу, - только и мог выдавить Костя.
- Можешь вытащить его оттуда? Или я приеду и сделаю это сам.
- Это вряд ли. Тут такое светопреставление. Да и они вместе с Никоновым. Я ушел уже оттуда.
- Ты что, бросил его?!
- Я ему не пастух, - отчеканил Костя и нажал отбой.
Издалека слышались вопли возбужденного Никонова, а Костя брел все дальше от набитой людьми площади.
Глеб смотрел на пьяного и разъяренного от собственных же криков Леху сверху вниз, гладил его по волосам и снисходительно улыбался. Леха был слишком хорош для таких бунтов. Слишком хорош даже для него, Глеба. Недаром его так привечал в свое время Илья.
Я любил только тех, кто со смертью на ты,
бросив на кон всю жизнь, не имеет покоя,
и среди мракобесия букв их мечты
превратятся во что-то другое.
Помнишь век, не замеченный больше никем,
кроме нас и свердловских поэтов?
Помнишь кто и когда, почему и зачем?
Только лучше не надо об этом.
Его голос мерно катился по прокуренной и пропахшей алкоголем кухне. Его тяжелая ладонь лежала на Глебовом угловатом плече, а тот раскачивался в такт Лехиному голосу, прикрывая глаза, чувствуя, будто попал в рай. На Болотной их не повязали и даже не помяли. Толпа практически на руках вынесла их с помоста в город, и истеричный девичий голосок где-то справа от Глеба все изумлялся:
- Ну надо же! Я-то думала, Агата Кристи – это совсем о другом и совсем другое! Я-то думала, там тупость и пошлость, а вон, оказывается, какие они!
Глеб рассмеялся: кажется, Леху приняли за вторую половину Агаты.
А потом они, обнявшись, плелись домой, распивая дешевое вино и распевая:
Подполье, борьба, плохой героин,
Выход один для тебя и меня.
Нечего делать, вывод один:
Кто митингует – парится зря!
Время пошло, вот и п*здец!
Делайте бомбы, а не секс!
Глеб и не заметил, как куда-то пропал Костя, с которым они пришли на Болотную, и не сразу услышал разъедающий мозг звонок телефона. Леха с любопытством заглянул в экран и помотал взъерошенной головой, сбрасывая аппарат со стола:
- Не бери, Глебушка. Давай лучше выпьем. Я тут такое стихотворение накатал…
Телефон замолчал, погас экран. Глеб закряхтел, сполз с табуретки на пол и попытался включить его. Как только экран стал подавать признаки жизни, телефон снова завибрировал в его руках. Подслеповато щурясь, но так и не в силах разглядеть имя звонившего, он поднес аппарат к уху.
Оказалось - тоска бесконечна.
Ночь прекрасна, любовь пуста.
И однажды, осенним вечером
разольются дождём города.
Звенел хриплый Лехин голос: он пытался переорать звонившего. У Глеба же все внутри заледенело, как только он услышал даже не голос, а лишь первый вдох говорившего – то, как он набирал воздух в грудь, чтобы выдать тираду. Он не слышал этого голоса уже полтора года да и не видел его обладателя примерно столько же. Свобода была слишком сладка, все это не могло оборваться просто так.
- Ты не охренел ли?! – орала трубка, а Глеб сидел, будто примерзший к полу, чувствуя каждый его шумный вдох и выдох – он всегда так дышал, когда был раздражен и нервничал. – За каким чертом тебя на Болотную понесло, революционер хренов?!
Глеб молчал, сжимая и разжимая кулак и осторожно касаясь им пола, не решаясь как следует ударить.
- Тебе свобода надоела? Здоровье надоело? Хотя какое там здоровье… продолжишь так бухать, сдохнешь от цирроза, гений хренов.
Голубые глаза Глеба потемнели, он поднял беспомощный взгляд на продолжавшего изрыгать стихи Никонова.
И однажды… в какую минуту?
все слова превратятся в разгон.