Я тебя никогда не забуду.
Здесь дорога как полигон.
- И не дружки твои, собутыльнички, хоронить тебя будут. И не бабы твои бесчисленные. Это мне придется раскошеливаться!
Глеб хватал ртом воздух, сверля невидящим взглядом как-то сразу вдруг осунувшегося Никонова. Тот словно понял его мольбу, достал из буфета водку и разлил по стаканам.
- Еще раз узнаю, что ты по митингам шастаешь, физиономию тебе подрихтую, имей в виду. Власть ему видите ли не угодила. Да именно благодаря власти ты и можешь сейчас жить так, как живешь! Хрен бы Агата без власти состоялась!
Глебу хотелось ответить ему тысячей разных фраз – красивых, громких и не очень. Он уже обыгрывал их сочетание у себя в голове, но с каждым следующим выплевываемым братом словом в Глебе будто что-то сдувалось, умирало, и он, наконец, просто бессильно швырнул телефон об стену.
Здесь аллея, которой полвека,
Здесь пропавшая жизнь и строка.
Пять таблеток и полчеловека,
да обрывок чужого стиха.
Он очнулся от того, что кто-то лил ему на лицо воду и тормошил за плечо.
- Глеб, у нас творческий вечер послезавтра! Соберись! Ты уже неделю не просыхаешь! – в голосе Кости звучало отчаяние.
Рядом с Глебом сидел абсолютно трезвый Никонов, гладил его по волосам и бормотал:
- Но переменится успех. Мы изнасилуем их всех…
- Чего он допился-то до такого? – суетился Костя, пытаясь одновременно натянуть на Глеба ботинки и вызвать такси.
- Да позвонили ему тут… за Болотную выволочку устроили.
Костя кивнул с пониманием, хотя вряд ли что-то понял. В конце концов, какое Глебу дело до Вадимовых нравоучений? Слать его лесом и не вспоминать о нем. Но Леха отчего-то по-настоящему понимал друга и сопереживал ему, хотя вокруг и валялось бессчетное количество пустых бутылок. Леха протянул Косте еще одну – непочатую.
- Не дашь ему выпить, до творческого вечера он точно не дотянет. Потом под капельницу пустишь, а сейчас пусть так обойдется.
Глеба буквально втащили на сцену, всучили гитару, сунули к губам микрофон, и он что-то забормотал, едва ли понимая, где вообще он находится. На Болотной? Сейчас ему снова позвонят и скажут, как он неправ, что съел все Вадиково курабье? Его им мама на двоих покупала, а Вадику ничего не досталось, все съел Глеб, и вот старший навис над ним грозной тенью, Глеб сжимает кулачки, зажмуривается и ждет удара, но Вадим лишь шумно пыхтит, потом разворачивается на пятках и выбегает из комнаты. И не разговаривает с Глебом целых два дня.
Боже, какое еще курабье, ему 41 год! Глеб трясет головой, но перед глазами по-прежнему мутная пелена. Костя волочет его со сцены, сажает в такси, везет в гостиницу. Без очередной дозы алкоголя Глеб приходит в себя через сутки. Его колотит, а голова разрывается на части, но Костя вливает в него только воду, ласково гладит по голове, касаясь губами потного виска, и шепчет какие-то глупости.
- Ну ты и выдал на вечере! Надо извиняться за такое, Глеб, иначе не видать нам больше концертов. Надо извиняться, пока Снейк нам не устроил…
Они лежат в постели целый день – обнимаются, пьют минералку, и дрожь постепенно покидает изможденное тело Глеба, уступая место воспоминаниям.
- Глеб, ты же этим всем только даешь ему повод лишний раз снисходительно покачать головой и убедиться в собственной правоте. Завязывал бы ты, а?
- А как этот мир можно выносить без веществ? Или ты хочешь, чтобы я вернулся к коксу? Да у меня и бабок-то на него все равно нет…
И он выходит на сцену пьяным концерт за концертом. Он тянется вожделеющими и благодарными руками к Косте, а тот обнимает его словно самого важного человека в жизни. Краем уха Глеб пару раз слышал, какие скандалы Косте закатывала его девушка за то, что в его квартире вечно торчит Самойлов, а они почти совсем перестали видеться. Глеб тогда лишь удовлетворенно хмыкнул. Песни пишутся. Их много, так много не было даже в период расцвета Агаты. Вадик все чего-то суетился тогда, каждую строчку стремился править, а тут у него всего один цензор – одобряющий или осуждающий взгляд Лехи. Был бы жив Илья… И Глеб зовет его со сцены, воздевая руки вверх. Он кричит ему, как он устал жить без него. Он таскается к Лехе, чтобы его стихами на его кухне заесть и запить эту боль. Он отдается губам и рукам Бекрева, чтобы перестать хотеть чего-то совсем другого. Чтобы даже не начинать думать об этом желании.
Он плывет по этой своей настоящей свободной жизни, ощущая, как все внутри него пьяно танцует. И его оболочка счастлива, она плюется стихами, о которых Леха твердит, что они гениальны, но внутри Глеба все пусто, и он сам не понимает почему. Да ему это и неважно. Важно лишь, что в пустоте не бывает боли.
Он не пел своих старых песен уже года два. Он начал их забывать за сплошным водопадом новых, настоящих. Пару раз прорывалось что-то эдакое на концертах, когда вместо актуальной и злой вещи с губ и со струн срывалась вдруг старая, пошлая, грязная…
- Ты увидишь, что напрасно называют грязь опасной…
Зачем? Для кого? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Но после очередного подобного срыва ему и позвонил Леша Барац, словно бы следил за его жизнью в клубном подземелье, где у него почти уже не осталось фанатов. После дежурных «привет-как дела» Леша вдруг огорошил:
- Глеб, мы фильм снимаем. Хотели бы тебя на эпизодическую роль позвать.
- Хм.
- Киношная версия “Кроликов”. Сценарий скинуть?
- Валяй. Согласен, - доширак надоел, на водку переставало хватать, а очередная сожительница грозилась выгнать его из квартиры за пьянки.
Хотя бы крошечный заработок от фильма был бы ему весьма кстати.
Сценарий увлек, утащил за собой в водоворот удивительных мистических событий, и Глеб все прикидывал, на какую же роль определили тут его. Не ботаника ли Эдика? И лишь к концу сценария до Глеба, наконец, дошла вся суровая правда. Он отбросил бумаги в сторону, не став и дочитывать их, а когда через неделю Леша позвонил снова, резко отказал.
- Глеб, я все понимаю, - тихо перебил его Барац. – Мне Вадик все объяснил. Это не проблема. Снимем вас по отдельности, а там уж как-нибудь соединим, это уже не ваша забота будет. Ты просто к нам приди на площадку. С ним ты не пересечешься, это я тебе обещаю. Мы вам в разные дни назначим, он и сам об этом просил.
- Сам? – задохнулся от возмущения Глеб и не знал, чем дальше крыть, как парировать.
Съемки Глеба они назначили на субботу. Вадима – на воскресенье.
Глеб надел все черное, натянул на глаза кепку и долго стоял перед зеркалом, думая, краситься или нет. Вроде в Агате макияж они не использовали – кроме самой ранней поры, о которой все уже давно забыли. Да он и кепку тогда не носил. Да и хрен с ним, он в это кино не напрашивался, пусть снимают как хотят.
Квартет долго и тепло обнимался с ним, потом показали ему импровизированный эшафот, где им с Вадимом по очереди предстояло отыграть свои роли, дали в руки гитару и принялись настраивать свет. Судя по сценарию, роль у него была совсем крошечная – всего полминуты. Обычное камео. Глеб старался изо всех сил, чтобы его отпустили пораньше, но сначала сломался прожектор, и его в срочном порядке меняли. Потом режиссеру не понравился грим Самойлова, показался ему недостаточно мрачным, и Глеба гримировали повторно. Он терпеливо сносил все манипуляции и задержки, лишь бы его отпустили с площадки именно сегодня, не заставив приезжать еще и завтра. Наконец, когда все было отснято, и Глеб отошел в сторонку покурить, неподалеку раздался знакомый голос, от которого все внутри Глеба свернулось в змеистый клубок.
- Вадик? – удивился Барац. – Какими судьбами? Ты же завтра должен был приехать!
- Да у меня планы изменились, завтра с утра в Екатеринбург поеду на фестиваль. Раньше сядем – раньше выйдем. Его-то вы отсняли ведь уже? Могу теперь и я приступить.
Глеб сжался, стараясь выглядеть незаметнее и ускользнуть с площадки так, чтобы Вадим даже не узнал, что тот его застал. Но одно неловкое движение, поворот головы, и туманный взгляд серых глаз натыкается на темные провалы зрачков старшего, Глеб резко отворачивается и судорожно тушит сигарету о мусорный бачок. Он слышит чирканье зажигалки за спиной, в воздухе разносится давно привычный ему запах сигарет старшего, которые тот курит уже много лет. Глеб косит влево, стараясь не выдавать своего волнения и любопытства, да старший и не смотрит на него, только пальцы, сжимающие шоколадного цвета сигарету, отчего-то дрожат.