- Одним словом давние и преданные фанаты порядком удивятся, но наше воссоединение с братом произошло именно по причине моей смены мировоззрения. Он ждал этого от меня много лет, и вот это свершилось.
- Хотите сказать, что больше не будет ни Сирии, ни Донбасса, ни «На Берлин»? Ни дружбы с Прилепиным и Чичериной?
- Истина дороже любой дружбы с кем бы то ни было. Я дорого заплатил за примирение с братом. Не пытайтесь обесценить этот мой вклад в наши отношения.
- А каким стал его вклад?
- Он принял меня – без упреков и насмешек. Принял и предложил снова работать вместе. Да, эта идея исходила именно от него. Но фанатам Матрицы не стоит пугаться и рвать на себе рубаху: новая Агата ничем не будет напоминать прежнюю. В ней будет куда больше от Матрицы, чем могло было бы. В любом случае, все к лучшему, и скоро все это поймут.
Они наняли профессионального саунд-продюсера, дав тому установку сделать песни максимально похожими на агатовские по звучанию. Чем немало удивили его: он-то когда-то наивно полагал, что звучание в Агате определяет Вадим. Однако альбом получился совершенно не агатовским. Злые и местами беспомощные, корявенькие тексты Глеба были приглажены, выровнены тяжелым катком гениального Кормильцева. Альбом вышел двойным – по десять песен с каждого, тяжеловесным, саркастичным, бунтарским. Не агатовским. И они практически сразу отправились в тур в его поддержку, внутренне содрогаясь от ужаса и предвкушения летящих в их сторону тухлых яиц.
Но страна отчего-то не приготовила ни одного помидора, ни единого яйца. Сперва шли просто посмотреть на обновленных Самойловых, побаиваясь, что Глеб снова выйдет на сцену пьяным, и удивляясь, как оба они похорошели, как хорошо держались, как не сводили друг с друга теплых восхищенных взглядов. Сперва шли послушать “Опиум” и “Тайгу”, “Ковер-вертолет” и “Как на войне”, но новые песни сбили их с ног, сдавили грудь и заставили подпевать – против воли, против желания. Они выарывались из глоток многотысячной толпы, и ближе к концу тура Агата снова стала легендой.
Враждующие кланы примирились не сразу, сперва долго щерились друг на друга – одни не в силах поверить, что #самыйподлыйчеловек вдруг резко помудрел и признал все свои ошибки, а предмет для ненависти испарился, как и не бывало; другие – от невозможности принять столь радикальное преображение их кумира. И вот им-то было тяжелее всего, именно они считали себя преданными. Ведь это испарился их Вадим, которым они искренне восхищались за верность своим идеалам, а он вдруг резко изменил вектор, и фаны стояли в растерянности на перепутье, не понимая, как им быть, как слушать Агату, как вычеркнуть из памяти восемь лет того Вадима, который стал частью их жизни.
После очередного изнуряющего концерта, когда оба они отказались от автограф-сессии и прямиком отправились в гостиницу, Глеб зашел по пути в круглосуточный магазин, прикупил водки и приложился к бутылке прямо на ходу. Приложился и замер, кожей ощущая на себе взгляд… Вадима? Ильи! Но эти карие глаза настолько въелись в подкорку, что в первую секунду Глебу представилось: вот брат хватает его за шкирку, швыряет об стену, вырывает из рук бутылку и снова лезет с нотациями о том, что пора завязывать. Глеб пугливо поворачивает голову в сторону Вадима, а натыкается лишь на укоризненный, но все-таки теплый взгляд Ильи. Ждет, что вот сейчас-то он точно взорвется, прямо как тот, кого выселили из этой черепной коробки. Но Илья лишь улыбается:
- Пойдем стихи тебе почитаю. Мне тут не спалось накануне концерта, писал полночи…
И они завалились в номер к Глебу и всю ночь наперебой сыпали строчками злых, но правдивых стихов. И водка так и осталась недопитой, а Глеб – почти трезвым, выпитые на улице пара глотков моментально выветрились у него из головы. А под утро, когда первые осторожные лучи высветлили готичное агатовское небо, обратив его поначалу в мутное запотевшее серебро, а затем и в робко поблескивавшее розоватое золото, они отложили тетради в сторону и, буквально валясь с ног от усталости и недосыпа, рухнули на постель прямо так, не раздеваясь. Глеб моментально провалился в сон, но проснулся уже через пару часов, и взгляд его остановился на заострившихся чертах Ильи…? Вадима…? Лицо его все меньше было похоже на лицо старшего, подстраиваясь под новое нутро, нового «хозяина». Взгляд стал спокойнее, проницательнее, из речи ушла скорость, появилась рассудительность. Брат стал тем, кем всегда являлся Глебу в мечтах и кого никогда не находил в нем Глеб в реальности. От желания прикоснуться к нему – именно к нему, вот такому, состоящему из Вадима и Ильи одновременно – у Глеба буквально свело нутро, а в голове взрывались галактики. Он медленно приблизил лицо к Илье? Вадиму? И, вслушиваясь в мерное дыхание спящего, едва ощутимо коснулся губами его щеки, не желая разбудить, желая лишь хоть как-то выразить накопившуюся в нем за все эти месяцы нежность.
Губы Ильи растянулись в сонной улыбке. Он что-то пробормотал себе под нос, почесал лоб и повернулся на бок – лицом к Глебу, так и не проснувшись. Глеб на минуту отстранился, а потом губы его продолжили путешествие по лицу… Вадима? Ильи! Не задерживаясь нигде дольше секунды. Ниже и ниже… поцелуи все весомее, все ощутимее. Осторожно расстегивается на груди рубашка, и губы впиваются в моментально набухший от смелых прикосновений сосок. Илья шумно выдыхает и кладет ладонь на затылок Глебу, по-прежнему не открывая глаз. Дыхание сбивается, становится все чаще, все горячее, и вот уже легкие словно выталкивают поток раскаленной лавы, плавящей едва уловимо выгнувшееся от касаний тело Ильи. Влажный обжигающий язык скользит по темной дорожке волос, пальцы тянутся к пуговицам джинсов… Илья хватает Глеба за плечи, тянет к себе и накрывает его раскрасневшиеся губы властным поцелуем, затем перекатывается, подминает его под себя и, не отрываясь от податливых губ, рывком сдирает с него штаны. Колени Глеба с готовностью разъезжаются в стороны, пальцы сжимают простыню, и весь он в предвкушении стонет и выгибается под ласками своего главного учителя, своего единственного друга. Эта ночь – а точнее уже утро – не похожа на все предыдущие, Глеб тонет в рассвете, наполняющем его, утоляющем его любовный голод. Желание пламенеет, полыхает, каменеет, а потом плавится и источает соки под умелыми пальцами Кормильцева. Их поэзии сливаются воедино яростными толчками, входят друг в друга стык в стык, идеально совпадают и на несколько невозможных минут становятся единым целым – и Глеб кричит, впервые в жизни ощущая, как отступает одиночество, как постигается кто-то второй – важный и нужный – постигается до конца, до самой последней капли, которая вливается в него и изливается из него, и быть порознь, по отдельности уже не имеет никакого смысла. По отдельности уже просто больше нельзя.
Они еще долго лежат в объятиях друг друга, не осознавая этого, все еще ощущая себя единым существом, и небо не просто возвращает себе свой голубой оттенок – оно становится сияюще-лазурным, переливается аквамарином и бирюзой. Оно пылает всеми оттенками синего, оно полыхает так, словно никогда и не было серым…
- Я больше не смогу без тебя, - шепчет ему на ухо Илья, а Глеб не находит в себе сил произнести ни слова: какой смысл в словах, если вы отныне одно?
И это уже больше невозможно скрыть – это прорывается в новых песнях, в концертных выступлениях, в общении с прессой… Ничей взгляд не проскочил мимо столь явного изменения в отношениях «братьев», и Глеб едва находит в себе силы, чтобы сдерживаться, не виснуть на Илье, утыкаясь носом ему в шею. А когда журналисты задают им вопросы о прежних временах – о больных отношениях 90х, о недавней вражде и судах, Глебу все чудится, что говорят не о них, о ком-то другом, кто существовал в иной реальности, к нынешнему Глебу никакого отношения не имеющей.