- Хорошим хочешь остаться для всех, братик? – кипятился Глеб. – На публику такого любящего и заботливого старшенького изображаешь, а на деле что? Вор и подлая сука, вот ты кто! – и Костя, слушая все это, больше не обнимал его, а только смотрел на часы, думая о предстоящей репетиции у Лепса.
“Предатели, кругом предатели… Распять его… Я психически больной, меня нужно немедленно лечить!”
Когда адвокат позвонила Глебу после очередного проигрыша дела и предложила закончить эту бесперспективную историю попыток запретить Вадиму петь их общие песни, тот только завизжал:
- Нет! Не выходит по песням, выкатывай деньги! У нас же расписка имеется, верное дело!
И вот тогда, после получения очередной повестки в суд, на этот раз по долгам, Вадим впервые во всеуслышание перестал называть Глеба братом даже изредка, даже случайно и по привычке.
- Истец, - язвительно хохотнул он, глядя в камеру, и вслед за ним хохотнула кучка его преданных фанатов.
Истец… знали ли тот семнадцатилетний Вадик, даривший своему мелкому «Стену», что когда-то тот станет для него просто истцом и никем более?
Глеб пожал плечами и глотнул из бутылки. Истец? Значит, продолжаем. На волне судов откуда-то снова взялось вдохновение – странное, больное, полумертвое, но заставлявшее Глеба писать в любых условиях, везде, где он только находился. В голове крутились мелодии, партии инструментов и слова… слова, выкрикиваемые тем, кто уже умер. Тем, кому уже ничего не страшно. Знал ли тот голубоглазый двенадцатилетний Глеб, стыдливо застирывавший трусы в ванной после просмотра «Всадника без головы», что когда-то он напишет гимн смерти? Нет. Потому что того Глеба больше не существовало. Нигде. Даже в памяти обоих братьев он умер окончательно и бесповоротно – даже от раздиравшей его крошечное детское тельце агонии не осталось уже и следа.
- Не брат ты мне, гнида черножопая! – с ненавистью кричал младший Самойлов на камеру, и ничего внутри него уже не колыхалось, уже не хотелось, чтобы старший непременно это увидел и испытал боль. В них обоих умер не только хрупкий крошечный Глеб, но и тот сильный заботливый Вадим. Остались лишь истец с ответчиком и только.
Выиграв два суда по деньгам, записав новый альбом, который на удивление понравился даже фанатам Агаты, категорически не принимавшим сольное творчество Глеба, он как-то сразу резко сник, словно жизнь отныне потеряла свою ценность. Не радовали ни Костя, помогавший с записью и сведением, ни даже Никонов со своей собачьей верностью, посвящавший Глебу стихи. Ни Барселона с солнцем и дивными пляжами. Ни музыка, ни поклонники, ни проигрыш брата. Ни алкоголь.
На очередном Нашествии Глеба облепили журналисты, и снова посыпались неизбежные вопросы про брата и Агату. Глеба передернуло. Он изо всех сил пытался восстановить хрупкое равновесие внутри собственной головы, он хотел успокоиться уже, наконец, забыть обо всем, жить дальше, не думая о прошлом.
- Выплатил ли Вадим вам долг?!
Нет, черт побери! Этот козел не выплатил ему денег и не выплатит никогда! Глеб это знал. И знал, что Вадим не сделает этого из чистого принципа, из желания поставить на место зарвавшегося младшего, который, по мнению Вадима, должен был тихо сидеть на поводке и не вякать. Ан нет, взбунтовался вон. Он пел его песни, даже те, которые в Агате всегда исполнял Глеб, он оставил его без копейки после ностальгических… Ненависть снова вскипала в груди Глеба и вот…
- Глеб, я брала у вас с братом интервью в далеком 95-м. Вы были такой прекрасной парой… - но журналистке не дали договорить.
- Что?! Мы были парой?! – Глеб с ужасом округлил глаза, лихорадочно прикидывая, кто же мог проболтаться. Впрочем, об их поцелуях на камеру тогда знал каждый папарацци! – Это он так сейчас говорит? Не верьте ему! Это же инцест! Вы сейчас вешаете такие ярлыки, - а в голове крутилось: «Сука, если он хоть кому-нибудь рассказал про тот минет…»
Решение очередного – третьего по счету суда – было принято уже в пользу Вадима, и это стало для Глеба полнейшей неожиданностью. Суд придрался к каким-то юридическим тонкостям оформления расписки и отказал в возбуждении дела. И с плеч младшего словно свалился огромный камень: теперь можно просто жить – проживать год тридцатилетнего юбилея Агаты и… Осознание пришло не сразу. Агате уже 30? Дама в самом соку. Может, стоит попробовать… да нет, это пошло! Но когда с этой же идеей пришел к Глебу Хакимов, тот тут же радостно закивал: теперь можно было делать вид, что ему эту историю предложили, навязали, его убедили, упросили. Так будет легче скрыть собственную радость: он снова даст концерт с песнями Агаты. Только с ее песнями.
Он не делал этого уже много лет, он почти забыл, как это – петь то, что написал когда-то давно и уже успел забыть собственные ощущения по поводу тех песен. А когда вышел на сцену клуба в декабре, увидел в зале людей в агатовских футболках, то на секунду прикрыл глаза, представляя, что где-то там справа мотыляется Вадик, сзади – Саша с Андреем. Что все как прежде и не нужно тащить весь груз на себе. Что он не один. Подняв веки через секунду, Глеб непроизвольно посмотрел на балкон ВИП-партера да так и замер с раскрытым ртом: прямо в центре у перил стоял Вадим и не сводил с него пристального взгляда. «Откуда он взялся?» - моментально пронеслось в голове у Глеба. Ну хорошо, допустим, про концерт не знать он не мог, но зачем пришел? Что ему нужно? Собирает материалы для следующего суда? Знает ведь, что Глеб опротестовал предыдущее решение. А какие материалы можно собирать на концерте?
Трезвый мозг соображал отчего-то медленнее обычного. В последние недели от коньяка Глеба уже воротило. Он смотрел на себя в зеркало, и не находил в нем прежнего Глеба, каким он был раньше. Да только был ли? Он не помнил уже ни того, каким был пять лет назад, не говоря уже о пятнадцати…
Допев последнюю песню и спустившись со сцены, Глеб поспешно достал телефон, набрал номер брата. Тот не ответил.
«Чего трубку не берешь?» - кинул Глеб сообщение ему в ватсап.
«Поздравляю с неплохим концертом. Поздравляю с днем трезвости. Поздравляю с новым судом. Может, его ты выиграешь, наконец. Верховный все-таки уже. Желаю удачи».
«Вадик, ты мудак».
Но телефон молчал.
«Забирать заявление я не стану, даже не проси».
Молчание.
«Сука!»
Вадим не ответил больше ни на одно сообщение от Глеба, которых тот послал ему немало за последующие несколько месяцев до заседания Верховного суда. Он должен был, наконец, поставить точку в затянувшейся истории, и когда до суда оставался всего один день, Глеб заперся у себя, сел на подоконник и уныло уставился в темнеющее небо. Рядом на полу восседал верный Никонов, что-то черкая в блокноте.
- Завтра все закончится, Глебушка, так или иначе. И ты будешь свободен. Даже если проиграешь, - пальцы Лехи скользнули по оголенной лодыжке Самойлова.
Глеб кивнул и выпустил струю дыма в холодное небо без единой звезды.
- Да и черт с ним, Лех. Нет у меня больше брата.
Горизонт качнулся, опрокидывая небо, шатая подоконник. Глеб цеплялся за раму, но все равно рухнул вниз, подхваченный сильными Лехиными руками.
- Ты чего?
- Да голова что-то закружилась. Спать надо идти. На завтрашнем заседании нужно будет лично присутствовать.
Оно было назначено на половину десятого утра, но не началось ни в десять, ни даже в одиннадцать, а в итоге было перенесено из-за неявки ответчика.
Леха сидел на ступеньках суда и нервно курил, когда сзади подошел к нему Глеб и легонько пихнул коленкой.