Первая доза их не впечатлила, а вторую и уже последующие они принимали в подмосковном пансионате и в гораздо больших количествах. Атласные рубахи, спутанные потные кудри, неопрятные тела, трясущиеся руки, едва держащие свернутые в трубочку купюры… Вадим откинулся на диван, и мозг его в который уже раз вспыхнул небывалым счастьем, какое мог подарить только кокс. И он не сразу понял, почему Глеб сполз со стула и копошится где-то внизу у его ног. Лишь когда пальцы брата пробрались в его ширинку и нащупали член – на этот раз не случайно, как тогда на реке, а совершенно осознанно, Вадим с ужасом почувствовал, что моментально возбудился, и тут же оттолкнул младшего. «Боже, Глебка, что же ты делаешь? Кокс травит нам мозги. У тебя каменный стояк, мелкий, и ты готов сейчас расслабиться с кем угодно, пока сознание затуманено. А наутро возненавидишь нас обоих. Я не могу этого допустить. Я никогда не сделаю этого с нами. Это грязно, Глебушка. Это пошло. Этого не должно случиться никогда».
Глеб ползает на коленях, хнычет и канючит, тянет руки к паху старшего, а Вадим пытается вспомнить, когда, в какой момент это хрупкое неземное существо с запредельным поэтическим даром превратилось вдруг в похотливого наркомана, готового даже переспать с собственным братом ради снятия напряжения. Пытается и не может, ощущая чудовищную вину, загораживаясь от него гитарой, мечтая просто исчезнуть – хоть на несколько дней – чтобы не встречаться взглядом с этими глазами наутро.
Но со временем все становится только хуже. Пальцы Глеба оставили клеймо на его плоти, прожгли ее, пометили, и теперь бороться с греховным влечением стало и вовсе невыносимо. Вадим пошел по подпольным борделям, чтобы смыть спермой и влагой чужих тел эти жуткие воспоминания о дьявольских прикосновениях. Он пользовал фанаток налево и направо. Он искал избавления и облегчения в каждой юбке, и находились даже те, что по-настоящему увлекали его тело, но ни одна так и не сумела спасти его душу, провалившуюся на самое дно ада. Это не удалось даже Кручининой, благодаря которой он хоть на два коротких года стал дышать свободнее. Но потом и Настя поняла, что дело тут нечисто, женское чутье подсказало ей что-то, и она выгнала Вадима. И тридцатилетний юбилей Глеба Вадим уже встретил в Москве.
Он долго готовился к тому дню: за несколько недель до этого у Глеба случился очередной приступ депрессии, он перенюхал кокса и рыдал у брата на плече о том, как бессмысленна и одинока его никчемная жизнь. Тогда-то Вадим и решил сделать все, чтобы хотя бы в день своего маленького юбилея Глеб хоть на несколько часов стал счастлив. Ему стоило безумных денег и немыслимой изворотливости, чтобы раздобыть тот черный порше, о котором Глеб мечтал долгие десять лет жизни, и широко распахнутые от восторга голубые глаза младшего сказали Вадиму, что с подарком он не прогадал. На концерте в клубе Глеб не сводил восхищенного взгляда со старшего, и к «Снайперу» Вадим понял, что ему нужен ледяной душ: бездна снова заглянула ему прямо в глаза. Оставшись в гримерке вдвоем с младшим, Вадим хотел было трусливо слинять на порше, бросив его там одного, ибо возбуждение уже перехлестывало через край, а страх последствий ослабевал под его натиском. Но этот коварный порочный вырез широкой Глебовой рубахи… он не давал ему покоя весь концерт. Вадим отворачивался вправо, только чтобы не видеть такие родные светлые волоски на груди младшего, но вот теперь, привалившись к стене и устало ероша шевелюру, Глеб демонстрировал этот вырез во всей красе, не догадываясь, вероятно, что творится в голове, сердце и штанах у старшего в этот момент… И Вадим все-таки не выдержал, не справился с первобытным инстинктом, который всего на минуту завладел всем его существом: шагнул вперед и впился жадными губами в потную грудь… Ожидая насмешек или пощечины, Вадим опешил, когда услышал над ухом тихий стон и ощутил, как на затылок ему легла тяжелая Глебова ладонь. Младший, казалось, был удивлен прыткости Вадима, но не меньше удивления в его стоне сквозило простой похотливой радости – так, что он подставил брату шею для поцелуев и без конца повторял его родное имя буквально одними пересохшими от страсти губами… Вадим ужаснулся его реакции и отпрянул, хватаясь за плечи брата, чтобы не рухнуть на пол. Глебу… тоже это нужно?! Не для снятия стояка после кокса, а вот так вот просто без лишних предисловий? Глеб – гей? Сотни вопросов роились в голове Вадима, но первым и главным из них был: «Какого черта я только что сделал?! Я сгорю за это в аду, если только ад существует».
Все дальнейшее Вадим помнил плохо – в штанах было твердо и горячо, рядом шумно дышал потный Глеб, распевая пошлые песни во всю глотку, и Вадим вторил ему, сам не понимая зачем провоцирует в нем это. И когда их песенная прелюдия окончилась цитатой из «Пулемета Максима», Вадим только через несколько секунд осознал, какие именно слова сорвались с его губ – заметив, как замер Глеб, как заполз назад на сиденье и поспешно закрыл окно, как положил ладонь ему на плечо и прижался губами к Вадимовым губам… Стало страшно, противно и горячо одновременно, и в ту ночь Вадим сбежал от младшего, даже толком с ним не простившись, под предлогом того, что ему надо возвращать взятый в аренду автомобиль. А сам погнал дальше кататься по ночной Москве в попытке выветрить эти подавляющие в нем братское начало желания. Хотеть женщину, делить с ней постель казалось Вадиму высшей формой проявления любви, и вот теперь, когда то же самое – вполне естественное – желание накрыло его в отношении собственного родного брата, Вадима захлестнула волна ужаса. И ведь что, собственно, в этом такого? – пытался урезонить он сам себя. Даже если что-то и случилось бы между ними, детей у них быть не могло, а, следовательно, аргумент неполноценного инцестного потомства отпадал автоматически. А что еще? Однополые отношения? Кого нынче этим удивишь? Не находилось ни одного разумного весомого аргумента против, восставал лишь мозг, восставало сердце, жаждущее опекать, защищать, спорить до хрипоты, восхищаться, обнимать и гладить по голове, а не заниматься сексом, который вдруг стал казаться Вадиму чем-то уродливым, животным, низменным, сводящим их с братом отношения на какой-то совершенно пещерный уровень… Два начала боролись в Вадиме: похоть, не остывающее желание и ненависть к самому себе за то, что смеет это испытывать и не может должным образом сопротивляться. Тогда же перед сном Вадим дал себе клятву, что подобного больше никогда не повторится.
Но впереди было еще пятнадцатилетие.
Когда он обнаружил Глеба, валявшегося на полу с героиновым передозом, он не сомневался ни секунды. И качал бы его и час, и два, и больше, пока сам не рухнул бы рядом замертво. В те долгие 45 минут в голове Вадима крутилась всего одна мысль, оформившаяся в виде ритмичной клятвы – клятвы в ритме вдоха-выдоха. Вадим клялся всем богам, в которых не верил, что никогда больше и мысли не допустит о Глебе как о половом партнере. Что выкосит в себе все греховные желания, лишь бы только этот мелкий ублюдок снова открыл глаза.
Но когда по воле любопытных папарацци Глеб – то ли в шутку, то ли почти всерьез – вцепился Вадиму в горло и накрыл его губы поцелуем на камеру, клятвы забылись в ту же секунду. Вадим не смел отвечать ему на поцелуй из страха выдать себя, лишь замер, пытаясь запомнить вкус этих губ, их прикосновения к своим, тепло и силу этих пальцев, впервые в жизни взявших хоть какую-то инициативу на себя. Вадим хотел сохранить все это в памяти навсегда, еще не зная в тот момент, что таких поцелуев на камеру у них будет очень много – таких же демонстративных, равнодушных и призванных спровоцировать скандал. Глеб словно играл с огнем, сам не осознавая этого, и Вадим не выдержал – как-то раз слабо шевельнул губами в знак одобрения, и тогда Глеб вцепился в него всем существом на глазах у изумленных журналистов. Они никогда не обсуждали это наедине. И никогда не пытались повторить этого наедине, по умолчанию считая это лишь провокацией для прессы. Но продолжая провоцировать все смелее. А после памятного концерта в Лужниках у младшего и вовсе отчего-то сорвало тормоза – он привалил Вадима к стене, вжался в него всем своим влажным и потным телом, словно стремясь слить красное и черное воедино, раздвинул языком уже распахнутые ему навстречу губы старшего и бесцеремонно вторгся им внутрь. Вадим ощущал каменное возбуждение брата, мало что понимая из происходящего, желая лишь не выдать свою собственную эрекцию. Но когда изумленные журналисты таки ретировались и братья скрылись в гримерке, Вадим понял, что он пропал, что он проклят и никогда больше не сможет существовать как прежде. В тот момент он принял этот факт с должным смирением, несомненно продиктованным ему мучившей его эрекцией. Он шагнул к Глебу, прижал его к стене и скользнул рукой в штаны. Все случилось очень быстро и как-то совсем нелепо, до воспаленного сознания Вадима голос разума так и не смог докричаться, а когда Глеб вдруг рухнул перед ним на колени и, ни на секунду не замешкавшись, сомкнул губы вокруг горячей пульсирующей вожделением головки старшего, Вадим четко увидел перед глазами котел, в котором лично Люцифер будет варить его за содеянное. Он не задумался о том, зачем Глеб так поступает, он лишь твердо понял, что возненавидит и себя, и его за то, что они творят в данный момент, но не в силах был тут же прекратить этот кошмар.