- Я отпускаю тебя, - пробормотал себе под нос Вадим, наблюдая за тем, как удаляется брат в обнимку с Бекревым сквозь сумеречное поле Нашествия, и смахивая невесть откуда появившуюся слезу.
Он отпускал его, отпускал каждый день, каждый час, каждую минуту, да так и не мог отпустить.
Когда Бекрев позвонил ему в истерике, что Глеба закрыли в обезьяннике с пакетиком кокаина, Вадим даже забыл поменять штаны да так и вышел из дома в простых трениках, в самый последний момент вспомнив, что вместо тапок следовало бы натянуть кроссовки. Заплатил залог, позвонил Владиславу с просьбой прикрыть их и затолкал брата в такси. Тот хлопал глазами в надежде, что старший проводит его до дома, но Вадим лишь устало покачал головой и отвернулся, смаргивая влагу. Глеб ощущался чем-то вроде инородного тела в его сердце - и мешает, и болит, и если вытащишь - истечешь кровью…
Когда очередная Глебова баба по многолетней привычке череды всех его баб позвонила Вадиму и, всхлипывая в трубку, буквально потребовала забрать Глеба с Болотной, где его могли арестовать или и вовсе убить, сердце Вадима на секунду остановилось. Кажется, младший окончательно наплевал на все, сорвался с поводка и творит безумие за безумием. Отчаянный готический макияж, давно вышедший из моды. Нелепый яркий маникюр, странные прически, болезненная тяга к эстетике фашизма, алкоголизм напоказ и вот теперь Болотная. Вадим давно так не орал на Глеба, как в этот раз. Сам не пошел на Болотную, чтобы публично не мелькать рядом с братом, но зато потом натешился вволю. Глеб не ответил тогда ни слова, выслушал всю Вадимову истерику и бросил трубку. А через несколько дней по интернету прокатилась волна возмущенных воплей: Глеб Самойлов заявился на концерт в абсолютно невменяемом виде, не стоял на ногах, не мог связать двух слов, не спел ни одной песни… Грязь лилась ушатами, и только Вадим знал истинную причину Глебова запоя. Брату так хотелось свободы, а его снова попытались дернуть за поводок. Это Вадим посчитал тот звонок за попытку, а для Глеба это было самое натуральное напоминание о том, что поводок все еще на месте и функционирует.
Отчасти именно поэтому – чтобы лишний раз не бесить младшего – Вадим и отказался сниматься с ним в одном кадре “Кроликов”. Но, увидев на съемочной площадке Глеба, не ожидая застать его там, Вадим испугался, что брат снова запьет. Подошел к нему вплотную, обнял за плечи и принялся умолять дотерпеть это короткое время без ссор и скандалов, а Глеб отчего-то вместо того, чтобы оттолкнуть брата, вдруг повис на нем, забормотал его имя. Еще минута – и Вадим сломается, прижмет его к себе, предложит вернуться и начать все заново… но в серых глазах по-прежнему пустота. Нельзя играть на сиюминутном порыве брата, о котором он вскоре пожалеет. Нельзя давать себе ни единого шанса на надежду.
И Вадим не давал. Не давал до последнего, пока не вышел третий Глебов альбом «Живые, но мертвые».
К тому времени дела с Рок-лабом окончательно расклеились. Владислав, до того момента оказывавший ему посильную помощь, был снят с высокой должности, и Вадим остался один на один с собственными весьма скромными ресурсами. Концертов он не давал – петь было нечего. Договорившись с Глебом оставить Агату в покое, он почти ничего за это время не написал. В нем словно закончились слова, навсегда ушли, покинули его, последовав за невменяемым, но таким талантливым младшим… Разрыв с Глебом уничтожил Вадима, и он собирал себя по кускам, ежедневно заставляя себя вставать с кровати, заваривать кофе, съедать овсянку, на которую посадила его Юля, и плестись что-то делать, только чтобы выжить и существовать дальше.
Первой мыслью после Нашествия была тут же вздернуться. Второй – купить героин. А жена в тот же вечер просто всучила ему какую-то пошлую книгу по саморазвитию за авторством какого-то Устланда, сопроводив это словами:
- Если не понравится, не поможет, начнем принимать кокс вместе. Это я тебе обещаю.
Вадим кивнул и только из уважения к Юле засел за чтение. Сперва текст казался ему нелепым, смешным, глупым, адресованным неграмотным домохозяйкам, но со второй главы эта простота и наивность ударила куда-то в самое солнечное сплетение, и Вадим прорыдал целый вечер над примитивными и глупыми фразами, прекрасно осознавая их глупость и пошлость, но и не в силах остановиться. Боль была такой сильной, во взгляде Юли было столько любви и понимания, а в этих устландовских строках – столько наивности, что Вадим сдался, засучил рукава и потащил сам себя из болота. Четыре года спустя после распада Агаты он твердо стоял на ногах, он выбрался из ада, какие бы примитивные способы для этого не использовались, и он чувствовал в себе силы начать жить заново – с чистого листа.
Первой мыслью в голове снова пронеслась Агата, ведь он никогда и ничем не занимался кроме нее. Дела Глеба на тот момент были совсем плохи, концертов он почти не давал, альбомы не раскупались, на фестивали его не приглашали, а в последнем своем альбоме «Живые, но мертвые» звучала такая боль, такая ностальгия по прошлому, что сердце Вадима скрутило от жалости.
Непонятно где
Ты еще во мне,
Неизвестно как,
Непонятно где.
Исполняя эту песню, младший падал на колени, во взгляде сквозила покорная обреченность, словно он уже не верил ни во что хорошее для себя… Агату пора было возвращать.
Младший на удивление радостно ухватился за идею, словно и не ликовал четыре года назад, сбегая от ненавистного угнетателя. Но, наткнувшись в сети на статью про Суркова, лишившегося должности, Глеб снова устроил скандал. Вадим смотрел на него – пьяного, небритого, неопрятного, пишущего с каждым годом все хуже и хуже, живущего в чужой квартире и за чужой счет, а в голове снова мелькали 90-е, пансионат Горки… И если тогда пьяные Самойловы на сцене были наркоманским шиком – публике особо не с чем было сравнить. То теперь если не будешь выдавать качество, зал тебе не собрать. Придется пасти Глеба, следить, чтобы не пил, чтобы прилично выглядел, понукать его с текстами, чтобы не приведи боже не написал опять что-нибудь в духе «Делайте бомбы»… Вадим устало опустился на стул и закрыл лицо руками. А еще былое влечение к брату никуда не делось. Присыпалось пылью, поросло мхом, но все еще отчаянно пульсировало в каждой клетке Вадима, как бы он не боролся с ним. Этого небритого запойного мудака с неухоженными зубами все еще хотелось вжать в стену и как следует наказать, и чем старше становился Вадим, тем сложнее было контролировать себя. Да и во взгляде Глеба плескалось былое вожделение, залитое алкоголем, но все еще живое, все еще причинявшее боль…
Воскрешение Агаты… какая форменная глупость. Глеб больше никогда уже не напишет ничего стоящего, а растрачивать Агату на их мелкотравчатое сольное творчество значило бы обесценить все, что они когда-то сделали, чтобы Агата стала культовой. Легенда должна была остаться легендой. Повторения сказки не получилось. Вадиму стоило больших трудов не пойти на поводу у младшего, когда тот принялся истерить, и он совершенно искренне потянулся на питерской сцене к его щеке, чтобы подбодрить, попросить прощения за такой вот никчемный обман и самообман, но Глеб так внезапно развернул к нему лицо, что губы уткнулись в губы… Вадим вздрогнул, отпрянул и вернулся за рояль, не веря в произошедшее. Его руки дрожали, и он еле осилил несложную партию.
А вот в Москве дела с самого начала пошли хуже некуда. Получив от Бекрева информацию о том, что Глеб идет на концерт буквально на бровях, Вадим вызвал бригаду скорой и тут же отправил брата под капельницу. Но когда тот вышел из гримерки, держа в руках пустую пластиковую бутылку и дыша ему в лицо свежевыпитым коньяком, у Вадима сорвало резьбу. Вырвав вторую бутылку у Ларионовой, он в несколько глотков осушил ее. «Ну что ж, братик, ты хочешь 90х? Будут тебе 90е».