И многие среди матросов были, по-видимому, шокированы, хотя и ничего не сказали.
- Так как же наш-то сбежал? Сказывай, Якушка! - нетерпеливо спросил кто-то.
Якушка оглянулся. Я стоял подле. Но присутствие юного гардемарина не смутило матроса. Он, не спеша, выбил золу из трубки, сунул ее в штаны, обвел взглядом теснее сдвинувшийся кружок и начал.
II
- Был, братцы вы мои, у нашего, у первого лейтенанта Прокудинова взят с собой из России крепостной лакей. Максимкой звали. Паренек молодой и, ничего себе, башковатый, но только, надо правду сказать, много он от своего барина понапрасну бою принял.
- Сердит барин был?
- Как есть, цепная собака! Чуть что не по нем или ежели какая неисправка, сейчас лезет в морду и норовит, чтобы до крови... И вовсе не жалел нашего брата - лют этто был на порку. У нас тогда, братцы, не то что теперь, при нашем "голубе"*, шкуры матросской не жалели! Ребята так и звали Прокудинова Мордобоем... Мордобой и был! Многие из господ, которые пожалостливей, бывало, довольно даже срамили его за зверство... да ничего не брало - сердцем был зол Мордобой! Другой, хоша и вдарит тебя, так с пылу, а этот дьявол всегда дрался от злого сердца, с мучительством...
______________
* Так звали матросы капитана за его человеческое отношение к матросам. Еще задолго до официального уничтожения телесных наказаний, линьки и розги были изгнаны из употребления на клипере. (Прим. автора.)
- Да... Есть такие... У нас вот был тоже один, так все перстнем тыкал в зубы... Много их повышиб! - авторитетно вставил один коренастый пожилой матрос.
- Ну, и часто-таки попадало Максимке в кису, потому Максимка молчит, молчит, как покорный слуга, да вдруг и сдерзничает. А уж тогда только держись! Сейчас этто Максимку на бак и прикажет всыпать... Максимка воем воет, а Мордобой линьки считает про себя да приговаривает; "Жарь его, подлеца!" И раз, я вам скажу, здорово Максимке всыпали - очень уж он согрубил, и вовсе заскучил с той поры Максимка. Пришел этто он вечером ко мне, смотрит на море и плачет, как дите малое, слезами. "Решусь, говорит, лучше жизни... Окиян, говорит, глыбок!" Известно, парнишко молодой, двадцати годов еще не было! А до того жил он у портного-немца в обученье, и был этот немец, сказывал Максимка, жалостливый и справедливый немец. Максимке, значит, и терпко после хорошей жизни да к Мордобою! Ну, я всячески обнадеживаю человека: потерпи, мол, Максимка, скоро, говорю, выйдет вам вольная воля - уж тогда про волю слух прошел, - а пока знай себе молчи и не дерзничай... Что, мол, с этим зверем связываться! И пустяков не ври, говорю. Решиться жизни - большой грех. Бог дал, бог и возьмет ее, когда захочет! Мы, мол, не хуже тебя, а тоже терпим. Слушал этто он, утер слезы, да и говорит, "Я, говорит, потерплю, но только долго, говорит, терпеть, Якушка, не согласен. Силушки моей на то, говорит, нет!" Хорошо. Ходили, мы таким родом, братцы, по разным местам и пришли этто во Франциски. Вскорости после того побывал Максимка на берегу, и как вернулся - диковина: совсем быдто другой стал Максимка - веселый такой. Пришел он на бак, у самого под глазом синяк Мордобой вечор съездил, - а Максимка куражится. - Что, Максимка, смеются ребята, никак твой Мордобой доллар тебе на гулянку дал? "Даст, дьявол, жди!", а сам скалит зубы... В те поры мне и невдомек, что он выдумал.
Якушка помолчал, затянул наскоро, взяв у соседа трубку, сплюнул и продолжал:
- Ладно. Простояли мы этак ден пять, вытянули ванты, выкрасились и, как справились, отпустили нашу вахту на берег. Отпросился у своего Мордобоя и Максимка. Обрядился в новый пинджак, как следует - любил он форснуть - на баркас. Сел около меня, а сам глядит на "конверт"* и будто глаз отвести не может. "Что, говорю, буркалы уставил? Конверта, что ли, не видал?" Смеется. Отвалили от борта, а Максимка шляпу снял и кланяется. "Кому ты, дурак?" - "А всем, говорит, землякам родимым". Куражится, думаю, парень. Рад, что на берег урвался. А он и взаправду тогда прощался!.. Хорошо. Пристали мы к пристани. Ребята разбрелись по салунам - это у них вроде как кабаки наши, только почище будут наших, - тут же по ближности, а я с двумя товарищами собрался перво-наперво в лавки - покупать рубахи. Максимка увязался с нами. И только чудной он был какой-то в тот день! Идем это мы по улицам, глаза пялим, а он вдруг об России вспоминает, про деревню, как при матери рос, какая у него мать была... совсем не к месту разговор... Купили мы себе рубахи, пошлялись малость по городу и пошли назад к пристани и зашли в салун, где наши собрались. Народу пропасть! Шумят, гуляют, значит, матросики! Ну, сейчас это мы потребовали виски этой самой, сели за столик, сидим, пьем и рыбкой сладкой закусываем, слушаем, как наши песни поют, а Максимка ничего в рот не берет. "Не хочу", говорит. Сидит и все только на двери поглядывает. Только спросил, когда на конверт велено ворочаться? "К восьми", говорю. Прошло этак с час времени. Отошел я к ребятам, вернулся, а уж Максимки нет. "Где Максимка?" Товарищи не знают. Кто-то говорит, "Верно, Максимка с ребятами к мамзелям ушел". Ну, ладно. Выпили мы еще бутылку и тоже пошли мамзелей здешних смотреть... Хороши, шельмы!
______________
* Вместо "корвет" матросы всегда говорят "конверт". (Прим. автора.)
Якушка усмехнулся, повел глазом и продолжал:
- К вечеру повалили на пристань... По дороге еще выпили. Идем это человек пять... Я иду, маленько поотставши, и вдруг слышу, кто-то тихо окликает: "Якушка!" Гляжу, а сбоку, в узком таком проулочке, у фонаря стоит Максимка. Я к нему, и хоть был я, братцы, здорово треснувши, а вижу, что с Максимкой что-то неладное: с лица побелел, весь ровно дрожит, а только все зубы скалит - себя куражит. "Ты что тут делаешь, Максимка? Валим, говорю, на баркас. Опоздаешь - Мордобой не погладит, небойсь!" - "Тише, говорит, Якушка... Я, говорит, давно поджидаю тебя, хочу проститься, потому ты добер был. Давече я побоялся при других открыться, а теперь откроюсь: на баркас я не пойду и на конверт меня больше не ждите!" Весь хмель выскочил у меня из головы. "Ополоумел ты, что ли, Максимка. Идем скорей, глупая голова!" А он свое: "Не пойду, довольно, говорит, терпеть, я здесь останусь!" Тут я давай его уговаривать: "Опомнись, Максимка! Что выдумал? Пропадешь, говорю, как собака, на чужой стороне!" - "Не уговаривай, говорит, Якушка. Уж я, говорит, сговорился здесь с одним поляком... Я, говорит, не пропаду, а вольным человеком стану, буду по портной своей части. И есть, говорит, у меня прикопленных сорок долларов, что за починку от господ насбирал. Нарочно, говорит, для такого случая копил. А затем прощай, говорит, голубчик... догоняй своих и не поминай лихом!.." И не успел я, братцы, Максимку силком удержать, как он фукнул в проулок, и след его простыл.