От этого Чернавке, должно быть, немножко щекотно и в то же время хорошо. Она ко мне, маленькому, большую свою, лобастую голову наклоняет все ниже, шумно и горячо попыхивает в подол рубахи и этак негромко опять помыкивает — благодарит…
Вот и жду я теперь: Чернавка забеспокоится без меня, а вслед за ней наконец-то встревожится и тетушка Астя.
Жду, уши навострил, шею вытянул. И через малое время слышу: Чернавка шумно, со вздохами, с передышкой тянет из ведра пойло, а тетушка подставляет под нее скамеечку и принимается Чернавку доить.
Парные струйки молока зазвенели по цинковому подойнику сначала тонко, а потом все глуше и глуше. Я даже представил себе, как молоко в подойнике сразу стало прибывать, а затем над ним зашипела и начала подниматься белой шапкой теплая пена.
И вот струйки по подойнику все дзиркают и дзиркают; Чернавка побрякивает ведром, вылизывает остатки пойла, а я жду не дождусь, когда она там подымет голову.
И Чернавка ведром брякать перестала, в полутемном хлеву, как видно, огляделась, да тут же меня, умница-разумница, и вспомнила.
— Мы-ы… — подала она голос тихо, коротко, совсем так, как в ту минуту, когда я угощаю ее хлебцем, и, не обнаружив меня рядом, замычала опять.
Причем замычала теперь во всю силушку, и в голосе ее мне так и послышалось: «Му-у! Ничего не пойму-у! А куда это мой кормилец Ленька подевался?»
И всего этого я больше не выдержал, я так у себя на черемухе ревмя и заревел.
А Чернавка услышала, замычала еще пуще, и тетушка Астя из-под нее с подойником выскочила и не знает что делать.
С одной стороны, корова теперь на весь хлев надрывается, блажит, а с другой стороны, я заливаюсь на всю улицу.
Тетушка сунула подойник с молоком на крыльцо, кинулась к черемухе, сама кричит:
— Ленька, а Ленька! Ты что хоть таким дурным голосом орешь-то? Что это с тобой, дурачок?
Да-а… — глотаю я слезы, чуть слова выговариваю. — Да-а… А почему ты меня не ищешь и не ищешь? Почему обо мне ни капли не расстраиваешься? Чернавка и та вон расстраивается, а ты — не-ет…
— Да зачем мне тебя искать, когда ты здесь, рядом с избой! — удивляется тетушка Астя, а я еще пуще заливаюсь:
— Это сейчас рядом, а раньше ты и не знала, где я… Может, в лесу-у! Может, меня волки съели…
— Ну уж, волки!.. Да я тебя, дурашка, все время вижу. Я тебя сразу заметила, как ты на черемуху полез.
— Как так? — изумился я и даже реветь перестал.
— А так… Что у меня, глаз, что ли, нет? Ты полез, а я из-за косяка посматриваю. Ты лезешь, а я думаю: «Рассердился парень! Пускай поостынет, а потом и сам спустится…»
— Ты тоже рассердилась! Ты больше меня рассердилась! А я-то уж давным-давно остыл, — всхлипываю я опять, а тетушка добрым голосом говорит:
— Ну, если остыл, тогда давай слазь…
И тетушка подставила мне руки, помогла спуститься, и уже на земле, на траве я спохватился:
— Ой! А ягод и не попробовал! Ни одной веточки не сорвал.
— Ничего! — засмеялась тетушка. — Теперь путь проторил, завтра сорвешь. А главное, что ты у меня из бегов вернулся, Чернавку мне поможешь додоить.
И тут она давай утирать мне все тем же фартуком зареванные щеки и давай приговаривать:
— Эх, Ленька, ты Ленька… Эх ты, беглец! Я к тебе и в самом деле вот как привыкла. Ты у меня и в самом деле до осени оставайся, а хочешь — круглый год живи. Но в лазейку больше не ныряй, как бы тебе там крепче не застрять. Ведь ты, чудак, растешь, прибываешь, а она — нет! Она всегда маленькая…