Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:
— Эт точно. Эт правильно.
А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:
— Эт точно! Эт правильно!
На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:
— Пускай Дочка отдохнёть.
«Дочка» — так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.
— Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, — сказала Максимовна. — Башка-то небось трешшит?
— Трешшит, — кротко согласился дед.
— Во! Теперь тебя отхаживай… Вон курортник, не то, что ты…
— А что я?
— А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?
— Эт верно, — сказал дед и спохватился. — Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?
— Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те…
Юрка представил, как маленький, тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.
— Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?
— Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?
— А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит чем ей догодить. «Юленька да Юленька»… То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь…
— Так ить она тварь бессловесная, чего надо — не скажет.
— А тебе слова мои мешают?!
Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.
Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка звал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно — улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга…
Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала — «счастливая!», а Нюшка молчала — она всегда молчит. Папка сказал, что вот — культурный человек, сразу видно, а она — очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька-Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:
— Авторитетный!
Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и Деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали. Сашка хотел подойти ближе, но Юрка не пустил и пригрозил стукнуть. Сашка мог сделать пакость, а свалили бы на них, Юрку и Славку. Издали они все рассмотрели — и газовую плитку, и складные стол и стулья, и палатку, и «Волгу».