— Согласен.
— И ты зря думаешь, что такому невозможно научиться, и ты тут вечность пролежишь трупом, — погрозила пальчиком девушка. — Обращенных в металл я уже умею перевоплощать обратно. Ты будешь жить, Ллуф, потому что нужен Сьенту, мне и вообще… всему миру, да. И не смейся, тебе же больно смеяться. А принцу нельзя быть свободным, — вдруг глянула Мариэт серьезно и взросло, — я все бы отдала, чтобы любой из нас мог быть свободным. Но ему — нельзя. Его сущность тут такого натворит! А Ринхорт ему помогает.
— Это тебе Сьент сказал, что нельзя? Ну-ну…
— Он, конечно, тоже говорил, но всякие безумные причины придумывал вроде войны миров из-за принца, а я сразу поняла, как увидела, что случилось в том кошмарном святилище десять лет назад. Никому, заметь, не сказала, и тебе не скажу, даже не надейся. Потому что, если жрецы узнают, они сразу убьют его, и будет еще хуже. Его нельзя убивать. Понимаешь?
Юноша что-то сдавленно промычал.
— Просто поверь мне, Ллуф, и обязательно преврати его в камень, а я, когда научусь, ни за что не буду его обращать обратно. Я так радовалась, что это чудовище покинуло наш мир! Но оно вернулось, вот ужас! А теперь помолчи, пожалуйста, — девушка строго нахмурилась, как будто это умирающий тут непрерывно трещал, а не она сама. — И прикинься мертвым. Или давай я тебя… м-м-м… прикину, — она хихикнула. И тут же, закрыв себе рот ладошкой, сдавленно прошептала: — Т-с-с. Сюда идет Сьент.
Глава 4
Неделя прошла спокойно. Свободой вчерашний раб Ринхорт распоряжался своеобразно: он способен был сутками валяться на траве посреди луга, прямо в узорных доспехах и расшитом рунами плаще, вперив черные глаза в синеву летнего неба и считая то ли ворон, то ли сонно плывущие пуховые облака.
Далеко от столицы мы не уехали именно из-за его лени. И я сильно подозревал, что дело не только в лени: Ринхорт ждал. Не трудно было догадаться, кого именно. Ллуфа, ясно дело. С жрецами Эйне в придачу.
Он делал вид, что мы куда-то продвигаемся (точнее, блуждаем по лесу), иногда даже в направлении на юго-запад, навстречу армии князя Энеарелли, но шли мы странными зигзагами. Я не торопил спутника, понимая, что сам еще не готов ни к встрече с дедом, ни к схватке с жрецами, и самое лучшее сейчас для нас — затеряться в густых лесах.
Я снова привыкал к этому миру, к терпкому запаху трав, слишком светлому небу и обжигающему солнцу.
Ночи я любил больше. Ночью алел пока еще тонкий серп "ночной хозяйки", и земля становилась отдаленно похожей на землю Линнерилла. Значит, не все со мной безнадежно, если в памяти всплывали ландшафты иного мира.
Я вспомнил, что днем в Линнерилле всходило огромное тусклое солнце, а небо походило на кровавую рану. Все живое опасалось убийственных солнечных лучей. Животные, даже мелкие грызуны, подобные мышам, прятались в панцири, жесткая как проволока трава втягивалась под землю, а деревья, похожие на зонты, складывали ветви, превращаясь в голые столбы, или сворачивали листву под жесткую и блестящую, как сталь, кору. Мир превращался в голую безжизненную пустыню.
— Как же там люди живут? — спросил Ринхорт, жадно слушавший мои рассказы.
— Под землей. В пещерах и катакомбах. Там очень красиво. На поверхности строятся только глухие бастионы магов линнери. Днем не только солнце убивает, но и ураганы.
— Ясно, значит, днем в Линнерилл лучше не соваться, — хмыкнул железный рыцарь.
— Ну, я этого не знал, когда сунулся. Там был день, а Врата оказались на поверхности, — воспоминание прошило меня, как удар молнии, я аж задохнулся.
— Тебя встретили маги? Здесь все Врата под неусыпной охраной, и там наверняка.
— Был ураган. Меня вмиг сбило с ног, закрутило, переломало кости. Удар, и все. Дальше — темнота.
— Это мог быть магический удар.
Я промолчал, борясь с внезапным и острым приступом головной боли, а потом перевел разговор на доступные воспоминания.
— Зато там потрясающие ночи. В том мире нет "дневной хозяйки", как у нас. Там одна луна, но она видна только в темное время суток, как наша "ночная хозяйка". Все, чего лишен день Линнерилла, искупается его ночами. Это как будто совсем другой мир. Никогда не видел ничего прекраснее. Как только всходила луна…
Я закрыл глаза, вспоминая. Ночное небо Линнерилла светлее дня. Как только всходила огромная луна, заслоняя ослепительную звездную россыпь, пустыни оживали, трава поднималась, деревья превращались в огненные фонтаны, а темная земля начинала призрачно светиться вся, везде: каждая ветка и листок, махровые цветы, распускавшиеся лишь на одну ночь. Сверкали огоньками такие же пушистые бабочки и птицы, светились даже панцири и когти животных. И лучистые разноцветные крылья птиц, паривших в небесах, и без того расцвеченных феерическими вспышками арктических сияний.
— Хотел бы я на это посмотреть, — мечтательно вздохнул Ринхорт. — Ты рассказываешь так, словно влюблен в тот мир. Хочешь вернуться?
— Да. После того, как… — я снова споткнулся, словно что-то сжало мне горло. Откашлялся, борясь с внезапным головокружением. — В общем, как разберусь с Гончарами. Вернусь, потому что мне нужно понять, кто и зачем лишил меня памяти, и почему я бежал из Линнерилла.
— Шкуру спасал, ясно же, — хохотнул дарэйли. — В летописях Гончаров Лунный мир описывается как воплощение лжи и обмана.
— Так и есть. Там все не так, как кажется на первый взгляд. Днем — безжизненная пустыня, ночью — карнавал сумасшедших, кишмя кишит жизнь. И какая, видел бы ты!
Ослепительная красота ночного мира Линнерилла была смертельна. Такие прекрасные издали животные, населявшие ту землю, обладали ядовитой слюной, капавшей с уродливых клыков. Флюоресцирующая слизь на панцирях или бронированной толстой коже животных тоже была смертельно ядовитой. Звездная пыльца многих растений усыпляла, и тогда световые лианы свивались вокруг добычи коконом, за ночь переваривая дотла.
О реках, чьи русла протекали в скальных породах, лучше не вспоминать — такая зубастая дрянь там водится. Мелкая сволочь, способная прогрызть и стальную кору полых бревен плота.
Я рассказывал все это Ринхорту, чтобы не забыть наутро, и так же сильно тосковал по чужому миру, как там тосковал по своему. Ту тоску я тоже вспомнил.
— Да, без крыльев там не выжить, — заметил Ринхорт.
— Из разумных существ крылаты только линнери, это высшая каста. Значит, существует и низшая, но я точно не помню.
Ринхорт кивнул:
— Похоже, ты воспитывался не у низших. Кое-что об иерархии Линнерилла есть в книгах Гончаров. В Лунном мире существуют еще полуразумные, толстокожие и кривоногие существа невысокого роста, называются хорс.
— Хьёрсы, — поправил я машинально, вспомнив, как по приказу. Даже подскочил от радости. — И совсем они не кривоногие, и так же разумны, как люди. И так же бескрылы, поэтому крылатые их презирают.
— А однокрылых? — внимательно прищурились черные глаза.
Меня словно по сердцу ударили: такая волна злости и обиды захлестнула. Сглотнув комок в горле, я попытался разобраться, с чего бы такая реакция.
— Однокрылых… мне кажется… презирают даже бескрылые.
Мне не казалось. Это была уверенность.
Ринхорт рассмеялся и приказал спать. Мне, принцу. Да я уже сплю. И мне иногда кажется, что и не просыпаюсь вовсе, а давно умер в ловушке Лабиринта.
Местность плавно переходила в возвышенность, мы приближались к водоразделу и по-прежнему держались в стороне от человеческих троп, но здесь, в самой глуши, кончились и звериные. Стих и птичий гомон, и это было странным: в безлюдном буреломе зверья и птицы должно быть полно.
Тишина, нарушаемая только фырканьем коней и шелестом веток, вселяла чувство тревоги. И острый запах, щекочущий ноздри, был незнаком, и лес тут был каким-то чахлым и кривым.