Я был прав, когда сказал, что с меня хватит.
— Делать что. — Грег дотрагивается до моей щеки, и едва ли я такой хороший актёр, чтобы он не заметил мой первый порыв прижаться к его ладони.
— Ты знаешь, о чем я.
— Твоё тело считает иначе, — шепчет он, не сказав, когда мы успели стать заговорщиками, и подается ближе. Чувствуя себя собакой Павлова, сглатываю последние оправдания.
Я не могу ничего сделать, я люблю его слишком сильно.
Едва он касается моих губ, от прежнего холода прошибает дрожь.
Я закрываю глаза, изголодавшийся хотя бы по боли, если он несёт мне хотя бы боль.
Какой я на самом деле, каким мне не быть, что я глина, а не гранит, что камень, летящий влево и вниз, пробьёт меня, словно пуля? Застрянет во мне комом и будет то пустотой, то похотью, то горьким раскаянием, и я собираюсь жить, нося в себе осколки.
Того, чему уже не быть целым.
Я сжимаю спинку сидения, поддаваясь его упрямству, думая ни о чём, думая вспышками о том, что будет дальше, пытаясь остановить себя, пытаясь разрешить себе. Никогда еще я не был таким эгоистом, а он не был очевидно так щедр, но, даже поменявшись местами, мы не теряем в сумме. Он единица, я — ноль, со всеми доказательствами в ничтожестве здесь и сейчас.
Он стонет мне в рот, я так по нему скучал.
Как всё могло быть.
…но он успевает передумать, отстраняясь от меня с прикрытыми веками. Я думаю, что сделал всё правильно, я думаю, что он играет мной, я думаю, что на самом деле он меня проверял.
Он наклоняется вперёд, когда я отворачиваюсь к окну, и пытается растормошить за локоть.
— Майкрофт. Майкрофт. Не расклеивайся. Ты что, всё нормально. Я не хотел тебя расстраивать…
В эту секунду я чувствую, что физически не могу выносить присутствие Грега. Ничего не отвечая, пялюсь на побуревший асфальт, пока воспоминания о нём не вытесняют его настоящего. Меня переполняет отвращение к пошлому и постыдному положению, в которое мы попали, и к тому, как оно прогнуло нас под себя.
Я не узнаю ни его, ни себя, ни нас.
— Я не хочу, чтобы ты здесь был, — говорю я тихо, но всё же отчетливо, как сама мысль проявляется в голове. — Хочу, чтобы ты ушел. Не хочу тебя больше видеть.
— Никогда? — взволнованно спрашивает он, оставляя после себя паузу, и я благодарен за то, что он не пытается заглянуть мне в лицо.
— Нет, только сейчас. Ты не мог бы сделать это для меня? — звучит унизительно и беспомощно, потому что я и есть: унижен и беспомощен, пока он остается рядом.
— Нет, — вдруг отвечает он, и я порываюсь уйти сам, но вожусь с идиотской блокировкой двери, когда он неловко перелезает вперед и дёргает меня за плечо, заставляя повернуться.
— Я хочу уйти, — обозленно, почти выкрикиваю ему в лицо. — Можно?
— Но это глупо, — последнее, что мне сейчас нужно, его конформизм и усталый тон, припасённый для бесед с младенцами. — Ты не можешь убежать из собственной машины, Майкрофт.
— Не глупо, если я не хочу, чтобы ты шёл за мной. Я делаю это для себя. Вот тебе новость, Грег, я могу уйти когда захочу и куда захочу, и в конце концов никто меня не остановит.
Не знаю, что происходит, но он воспринимает мои слова возможно слишком буквально и зло хмурится.
— Что это значит? А? — пытливо спрашивает он. — Майкрофт, что это значит?
Я вдруг передумываю куда-то идти, почувствовав несвойственный мне кураж, расслабляюсь, забыв о том, что собирался сделать.
— О, ты правда хочешь знать? — язвлю я. — Ты правда-правда-правда хочешь знать?
— Только попробуй, — предупреждает он, нажав мне на плечо и пригвоздив к спинке сиденья. — Только, мать твою, попробуй, и я достану тебя отовсюду.
— Это бесконечный бег, от одного к другому, — в тон ему констатирую я, вне себя от триумфа за то, как он испуган. Грег никогда не предскажет, что может прийти мне в голову, зная лишь, что всё на свете я довожу до конца. — Уж в чём я хорош.
— Ты не поступишь так со мной, — не веря, он качает головой и нехотя отпускает меня, будто сомневается, не исчезну ли я прямо сейчас, стоит убрать руку.
Не могу обещать.
— Мы сможем всё исправить, — словно он убеждает себя, но слова звучат как бессмысленное утешение и подошли бы, если б речь шла о сломанной игрушке, а не сломанном мне.
— Не сможем…
— Я смогу, — настаивает Грег. — Я понимаю, что ты, может быть, устал, но ради Бога, Майкрофт, не бросайся в крайности. Я не знаю, что мы будем делать, если ещё и ты наломаешь дров, — не смущаясь, он делится опасениями всё так же бездумно, словно речь идет о забытом зонте, но стоит посмотреть на него, на меня и на дрогнувшие пальцы на моём мокром рукаве, чтобы понять — это оказалось не нашей проблемой.
— Мне нравится твой сдержанный оптимизм, но ты не возьмёшь с меня такого обещания, — скрестив руки, обещаю скорее лобовому стеклу, чем ему. — Я буду думать о себе, и только. Нет никаких «мы», может быть, и есть в фантазиях или в прошлом, но в реальности нас не существует. И я должен как-то примириться, раз уж я должен, я сам выберу, как мне жить или, может быть, уйти в фантазию о тебе, я буду слушать себя и, если придётся, винить тоже себя, — и что там ещё я собирался сказать.
— Но ты ведь так и поступаешь, винишь себя, — спокойно, голос звучит, будто ни одно моё слово еще не достигло его ушей. — Даже когда я говорю, что ты делал мне только хорошее. Даже когда во всем виноват я, ты считаешь, что должен заплатить ещё и за это. Ты всегда не мог думать о себе, всё, что ты делаешь, подчинено желанию поберечь меня. Мне это не нужно, Майкрофт, я лишь хочу, чтобы ты наконец перестал приносить жертвы.
Пытается успокоить. Если бы он мог вернуть всё обратно, я был бы спокоен, если бы не приходилось переживать всё снова и снова в своей голове; и от звука его голоса в груди ползёт трещина, аккуратно отслаивая края. Тоска по нему, когда он рядом — худшее, что я мог испытать. Я думаю о моменте, когда он уйдет и останется только оболочка и жизнь в её механической пустоте, абсурдная и тупая. Не знаю, о чём он думает, видя меня таким, мне не нужна его помощь, не нужно сочувствие, мне нужен он, и это нельзя утешить.
Он посматривает на меня, будто думает, что я собираюсь с мыслями, но после многих дней наедине с ними я знаю всё наизусть.
— В тот день, когда мы… встретились, я… Мне до сих пор больше всего на свете жаль того, что я сделал, — раздумывая над каждым словом, медленно говорю я, снова сгорая от стыда. — Я не был зол на тебя, едва увидел, понял, что ты того не заслуживаешь. Я просто очень жестокий человек, Грег. Жестокий и глупый.
Господи, чем ты только думал? Ты мог уйти, не дав этому начаться, забрать тот чёртов мотоцикл и исчезнуть навсегда. Не тот момент, не тот человек, не тот выбор. Не та ошибка.
Мне стоило быть умнее.
Но он ничего не говорит, смотря вперёд себя застывшим взглядом, давая продолжить. О чём он думает? Как оправдывал меня в своей голове? Думал ли он, что это случайность, знает ли он, что это тоже правда с той, другой стороны, навсегда отвёрнутой от его глаз.
— Мне стоило остановиться. Стоило. Но я слишком разозлился на себя за то, что всё утекает сквозь пальцы; грёбаное ощущение, когда жизнь проходит мимо, а ты всего лишь игрушка для битья, как пугало, которое выставили посреди поля просто… просто смотреть на ворон. Я видел Фрэнка той ночью, а Олли подружился с наркотой и к тому моменту я уже не мог ничего контролировать. Слышал то, чего не хотел слышать. Всегда был слишком пассивен, чтобы уследить за ним, я и сейчас такой, а в тот вечер буквально взбесился. Я не был хозяином своей жизни… наверное, никогда, и уже не буду, вот что я понял. Даже долбаный школьник, решивший угнать мою тачку, влиял на мою ёбаную жизнь больше, чем я. Черт, — долблю по рулю, выбивая жалобный стон клаксона, он так и гаснет посреди молчания; Грег, как всегда, не спешит ни о чём судить.