— Не говори так… — словно очнувшись от наступившей тишины, он оборачивается ко мне, сам не веря своим словам.
— Но это правда, правда. Не отрицай. Теперь я зол, но не думай, что на тебя. Мы приходим сюда одни и уходим тоже одни. И даже не можем принадлежать себе. Каждый день я думаю о том, что нас всех не должно быть здесь. Это ёбаная ошибка, за которую мы должны платить, но со временем стало ясно, что за мной слишком много ошибок, а впереди слишком много времени и слишком много ворон.
— Ты не один, Майкрофт. Не мир отворачивается от тебя, а ты. Ты — пытаешься переделать его под себя, ты недоволен каждой деталью, каждой вороной, каждой грёбаной минутой. Всё, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а назло. Вот в чём причина, в твоём отношении…
— В моём отношении к правде.
— Правда делает тебя разбитым.
— Жизнь делает меня разбитым, а правда склеивает то, что осталось.
— Да, спасибо! — не выдерживая, прикрикивает он, — я уйду отсюда, нашпигованный подробностями твоей ёбаной личной жизни без меня, в надежде, что меня это склеит! Так что, Майкрофт, я — правда? Или жизнь? Можешь спорить хоть с самим хреновым Богом, но ты не один, пока здесь есть я. Вот чего тебе не исправить.
— Может быть. — Поджимаю губы, меня всегда немного переклинивает, когда он орёт на меня по делу. — Ты говоришь, зная, что всё решают поступки, но даже так я тебе верю. Думаю, ты действительно меня любишь. Пару месяцев, полгода, в лучшем случае год — ты был бы рядом, но потом — качаю головой, — нет. Вопрос времени никогда не был принципиален — упустить тебя раньше или позже, нет никакого смысла в ожидании конца. Вот почему я говорю, что хотел бы уйти и сделать это в одиночестве.
— Я способен на большее, чем ты думаешь, и докажу тебе.
— Боже, Грег, ты уже всё мне доказал. Я не в обиде и никогда не буду. Спасибо, что уважаешь хотя бы моё желание и не пытаешься втянуть в грязь, чтобы всё стало ещё хуже.
— Как ты можешь быть таким спокойным?
— Больше не о чем переживать, — с сомнением говорю я, и он смотрит, тоже сомневаясь.
— Что бы ты там ни надумал, ты много для нас сделал и мне неприятно, что ты считаешь иначе. Нам нужно поостыть. А тебе стоит взглянуть на всё под другим углом, — склонив голову, миролюбиво наставляет он, — я ничего не предлагаю, только подумай обо всём по-другому. Понимаешь, о чем я?
Глядя на то, как он закусил губу, я беру смелость угадать его мысли, потому что, безусловно, понимаю.
— Ты хочешь, чтобы я нашел веские причины стать твоим любовником, Грег, зная, чем всё кончится, всё равно просишь…
— Ты никогда не будешь моим любовником, Майкрофт, — уголки его губ дёргаются в неловкой улыбке. — Я вовсе не собирался склонять тебя к чему бы то ни было. Чего ты не хочешь… Но я много думал и решил, что мы с тобой можем стоять на пороге чего-то нового.
— Мы. С тобой? — перебиваю, — на пороге нового? Ты с ума сошёл… Господи, почему я сижу здесь, выслушивая этого безумца! — уткнувшись в ладони, восклицаю я.
— Из нас двоих ты сходишь с ума, а я пытаюсь мыслить здраво. Я понял, что люблю тебя сильнее, чем раньше, — а значит, всё имеет смысл.
— Безумец, говорю же. Назови хоть одну причину…
— И ты назовешь десять причин ненавидеть. Ты ни капли не изменился. Всё, что я знал о тебе, за что любил тебя, оказалось правдой. Если я безумец, то только потому, что не собираюсь отпускать тебя.
Мы оба знали, что этот момент наступит.
От его слов меня пробирает злость, настоящая, какую мог заслужить только он, не оставивший мне выбора, заслонивший всё своим эгоизмом, своими желаниями. Даже зная, чёрт возьми, зная, каким несчастным я буду, он всё равно предлагает мне роль любовника! Надеясь стать чуть счастливее, вернув меня, как потерянную игрушку. Прикрываясь тем, что любит меня, но я лучше всех знаю, чего стоит такая любовь и, выпрямив спину, смотрю на него в упор, пытаясь высмотреть и для себя причину любить его больше,
но передо мной просто человек.
Я не знаю причин любить за отсутствие рядом. И мне кажется, лишь кажется, он понимает.
— По-моему, тебе лучше вернуться домой к жене и ребенку, — говорю я уже откровенно, не скрывая холодной ярости. — Я не буду с тобой играть. Выйди из машины, сейчас же!
Дверь оглушительно хлопает; я ещё долго пытаюсь отдышаться и прийти в себя, пока наконец не чувствую влагу на щеках.
***
Просыпаюсь в ужасе.
Снится, что он обнимает меня, и я вскакиваю в кровати, оглядываясь по сторонам, испуганный до дрожи, и не успокаиваюсь, пока не дёргаю простынь и одеяло не падает на пол.
Я так и оглядываюсь, сидя в кровати, глубоко дыша ртом, пытаясь понять, что меня испугало. Сон не был реальным — это определенно была сама реальность, и мне приходит в голову, что я, может быть, сплю. Всё ещё чувствуя его объятия на своей спине, вспоминаю, не закричал ли я.
Злой, иду на кухню, надеясь, что пара порций покрепче помогут внушить себе спокойствие и умиротворенность. Не уговариваю себя, а утверждаю, что ничего подобного впредь не случится. Я могу отличать реальность от вымысла.
— Не мог бы ты быть столь великодушен и подвинуться?
— Нет, Майкрофт, это кровать с односторонним движением.
— Левосторонним, а не односторонним!
— С левосторонним односторонним движением, — смеётся он и, ухватив меня за руку и повалив на постель, нависает сверху. Спустя момент он поцелует меня, а пока мы смотрим друг на друга, и он видит меня, а я вижу своё отражение.
Вспоминать это снова — всё равно что слышать новые мелодии в старой песне.
Момент спустя он целует меня.
Меня выбрасывает на пляж, и вместе с тем, как волна бьёт о берег, я расправляю плечи и раскинутые руки утопают в мокром песке. Вода сходит по ногам и снова прибывает, холодно обдавая щиколотки. Я один здесь.
Не считая криков чаек, но те не годятся в свидетели.
Вонзаю пальцы в песок, вгрызаясь в него ногтями, и, как будто вместе с тем, как напрягаются мышцы, становлюсь совсем невесомым.
— Воображаешь, что у тебя тоже есть крылья? — кричит одна из птиц, планируя на корягу над моей головой. — И можешь улететь с этого пляжа?
Вмиг становится тихо и вода сходит, словно в центре моря, как из ванны, выдернули затычку. И я понимаю, что кричавшая чайка единственная в этом месте. И, может быть, оттого что она одна, ей хочется говорить со мной, но я не отвечаю, пялясь на растянутые по небу тучи.
— Смешные вы, люди, — продолжает птица, — я здесь родился и думал так же, но даже с крыльями могу лишь кричать над водой. Отсюда не деться. Англичанин, верно? Сассекс?
— Ты понял это по моему молчанию? — не выдерживаю я.
— Есть в тебе что-то от пирата, дорогуша.
— Не будь назойливой, птица. Оставь меня одного.
— Много чести торчать здесь с тобой, юнга.
Я решаю сменить тактику.
— Слушай. Всегда хотел узнать, куда вы прячетесь, когда начинается дождь?
В следующий миг начинает моросить, и дождь накрапывает на грудь, пока та не немеет от более крупных капель. Радуясь победе, подставляю лицо, позволяя воде стекать повсюду, может быть, смывая с меня остатки грязи или человечности. Я так устал быть человеком, и чайка права: хотел бы я получить крылья и найти себе место получше этого мира.
— Я никуда не прячусь, — раздаётся всё тот же голос над головой, — я тут всему хозяин. И нет никакого лучшего места, кроме этого, дорогуша.
— Ты здесь в тюрьме, — вздохнув, отвечаю я.
— Но я здесь хозяин, — бурча, перебивает птица и добавляет: — Дорогуша.
— Так сделай так, чтобы меня здесь не было. И перестань называть меня дорогушей!
Вода попадает в нос, и, пока я отфыркиваюсь, она ржёт, как чахоточная в припадке кашля.
— Не могу, дорогуша, — сквозь лающий смех отвечает она, — не я здесь решаю.
— Но ты здесь хозяин?
— Но я здесь хозяин. Убери дождь, пока я не промочил все перья.
— Ты же здесь хозяин, — язвительно замечаю я, но дождь прекращу, раз уж так её не прогнать.