Никто не смотрит в глаза, боясь того, что может увидеть.
В кабинете человека, которому подчинялся мой почивший шеф, персидские ковры, картины и хрусталь; я вижу его впервые и, когда открываю дверь, не сильно удивляюсь ни протезу, ни расползшемуся по молочной лысине ожогу, только заставляю себя отвести глаза. У него в здоровой руке — моя папка, с тем самым рапортом, что я спешно настрочил ночью, как школьник на перемене перед уроком. Он отрывается от чтения, предлагая присесть механическим жестом протеза, и ещё долго я жду в кресле, разглядывая портрет не королевы, как принято, а Наполеона за его спиной.
— Я сегодня в компании императоров, Окто, — скрипуче, по-старчески говорит он. — Должен сказать, вы оправдываете своё прозвище. Отличная работа, мистер Холмс. Хотите сигару?
Он опускает папку на стол и придвигает полную коробку сигар — видимо, те, кто были здесь до меня, принять предложение не решались. Я понимаю, что ошибся — из папки смотрит моя собственная фотография — личное дело, — и борюсь с желанием схватить её, чтобы бросить в разожжённый камин, но вместо этого принимаю предложение.
— Спасибо, сэр. А вы?
— Я свое откурил, — словно в подтверждение, он заходится в долгом сухом кашле. — Молодежь в наше время предпочитает травиться сигаретами, а, между прочим, это отличный сорт, сливовые из самой Гаваны.
— Если не возражаете, приберегу на потом.
— Конечно, конечно. Сигара, мистер Холмс, такое дело — не терпит спешки. А у нас с вами разговор будет коротким. Я прочёл ваш рапорт. Ваш прежний шеф был неосторожен и подвержен слабостям, — он поднимает другую папку, из которой вылетает снимок Стейси, кажется, с университетского пропуска, который мы оба сверлим глазами, — хотя, с какой-то точки зрения, его можно понять, но здесь такого не прощают, правда? А что, мистер Холмс, вы сами подвержены слабостям?
— Никак нет, сэр. Если речь не идет о сигарах, конечно, и только о лучших сортах.
Ему, судя по всему, нравится мой ответ, но я вылизал не одну задницу, прежде чем записаться к нему на приём.
— Мисс Торнтон-Уилтон. Вы ведь были знакомы? Достаточно близко, насколько мне известно. И как она вам? Я знал барона, её отца, он был отличным агентом. Как по-вашему, она умна?
Приходится приложить усилия, чтобы скрыть удивление от этой новости. Агентом?
— Насколько могу судить, её интеллект выше среднего, сэр.
— А про вас пишут, что вы гений. «Исключительные умственные способности» — так тут написано, — снова открыв моё личное дело, зачитывает он: — «Продемонстрировал отсутствие эмоциональной и физической реакции на тест Вилема-Локка, десять из десяти». Это тот тест, где крутят кадры с насилием и пытками детей? Не отвечайте, и сам помню эту мерзость, — он кривится. — Мне жаль вашего напарника, мистер Холмс, и мы сделаем всё возможное, чтобы поставить его на ноги. Но теперь из вашей группы остались вы один, вы это понимаете? И раз уж место вашего бывшего шефа вакантно, не вижу причин не предложить его вам.
— Благодарю за доверие, сэр, но, если можно, я хотел бы отказаться.
— Вот как? — удивляется он, откидываясь на спинку кресла. — Надеюсь, в вас говорит не скромность. У вас обширный послужной список, вы отлично проявили себя и заслужили возможность уйти с полевой работы, подумайте над представленным шансом. Вам положена награда, и если не это, то чего же вы хотите?
— Сэр, я… Я пришел просить, с вашего разрешения, вступить в программу «Восточный Ветер».
Ну вот, я это сказал. Он откашливается, смеряет меня долгим усталым взглядом и от былого расположения не остается и следа. Мы не будем играть в обходительность; хрусталь, и золотые чернильницы, и сигары, и жалкая культя увечного вояки не заставят замять тот факт, что они облажались, дав крысе хозяйничать у себя в амбаре.
— Что ж, давайте начистоту. Не стану скрывать, я не настроен делиться своими агентами с МИ6, а за сегодня вы уже второй, кто просит об этом. И если в первом случае поступил приказ сверху, от вас я требую объяснений, почему такой умный, талантливый и амбициозный человек, как вы, ни с того ни с сего решил сгнить в сербских лесах. Вы просите отправить вас на смерть, и я требую ответа: во имя чего?
— Сэр, я считаю, что моих навыков достаточно для того, чтобы вернуться назад живым, — даже отрепетированная, фраза звучит донельзя по-идиотски. — Там я смогу принести больше пользы, нежели…
— Нежели сидя в кабинете? — иронично замечает он.
— Каждый на своем месте. Я полностью подхожу для этой работы и прошу вашего содействия в моём переводе.
Я только надеюсь, что не был слишком груб, но его лицо, вдруг обретшее сходство с заносчивым Наполеоном на картине, говорит об обратном.
— Если я скажу нет, вы сделаете всё, чтобы добиться решения в обход меня, я правильно понимаю? — не уточнение, а холодная констатация факта. — В таком случае, я вас не держу. Вопрос о вашем переходе решится в ближайшее время. Кому-то наверху нравится смотреть, как вы ходите по головам, мистер Холмс. Берегитесь. Однажды им это наскучит.
Он больше не смотрит на меня, показывая, что разговор окончен, и я поднимаюсь с кресла. Возможно, — думаю, нажимая на ручку двери, — он злится, потому как только что подписал приговор еще одному дураку, угробившему жизнь на службе Её Величества.
Его последние слова ещё долго не выходят из головы.
***
Пока я сидел здесь, у кровати Джима, не сводя глаз с его посеревшего лица, наступило утро. В месте, где тонкая, как пергамент, кожа разорвана и прихвачена уродливым рядом скоб, покрасневший шрам — напоминание, не дающее отдыха мозгу, как сигнал, чтобы натравить на меня собственную совесть. Одна звезда в комнате без окон в созвездии собаки — бросается на меня, как на кость, рыча и скуля на ещё не обглоданное мясо. В этом странном уединении с самим собой прошлой ночью закончилась прошлая жизнь. Грег был прав, увидев нас на пороге нового — на краю пропасти, за которой простираются бескрайние изрытые могилами поля и призраки не знают ни сна, ни покоя, обхаживая меня, как нового постояльца. Разве странно ждать иной жизни после жизни, оставившей порох на руках и в волосах, обритых для войны, и после любви, готовой к войне, и обещаний, что берут с собой на войну, — ночью после боя, утром перед боем, решив подсластить смерть новобранца, просто пошарь в карманах.
Он был новым, был чистым, был весь из соли и металла и застрял, как шрапнель в ране; рождённый в золоте, именах и регалиях, он кровь и кость в осажденном Риме; утыканный трубками и проводами, он словно тень того, кого всё ещё освещает солнце. Его сердце сейчас — только цифры на мониторах.
— Мы не можем разбудить его, пока ему слишком больно, — этой заученной фразой она наконец выдает своё присутствие.
Сколько она была здесь, застыв в дверях, выжидая момент, с которым давно сверяется по часам? Должно быть, слезоточивые сцены, как анестетик, свели её чувствительность к нулю, и мать Грега совсем потеряла связь с миром, если считает, что я жажду её компании.
— Можно с тобой поговорить? — спрашивает она, воинственно скрестив руки на спрятанной под формой груди. Сколько ей? Сорок? Молода, красива, умна. Она могла бы понять меня. Могла бы. Но она не моя мать, чтобы внушать мне священный трепет.
Я смотрю на нее, и, кажется, всё должно быть написано в моём взгляде, но всё же подхожу к ней. В конце концов, я выше на голову, буквально и фигурально, и имею все преимущества, чтобы выводить её из себя. Подойти ближе вежливого, взглянуть сверху вниз, показать, что поставить себя, как с остальными, пожиная плоды внушённого страха, — не выйдет.
— Не вижу объективных причин выслушивать всё это, что вы там собираетесь сказать, — заложив руки в карманы халата, отвечаю я.
— Так вот какой ты, когда его нет рядом.
Она усмехается, смотря на меня снизу вверх.
— Благодаря вам, его никогда нет рядом, так что такой я большую часть времени.
— Мне казалось, ты взрослый и умный и должен понимать, что без тебя ему лучше.