Чьи-то руки уже оттаскивают меня от жирного тупицы. Олли вырастает между мной и боровом, но тот, похоже, далек от мысли продолжать бой.
— Пошел нахер! Отцепись! — ору, тщетно пытаясь выпутаться из захвата.
Да что за блядский день!
— Успокойся, — звучит знакомый голос. От удивления я перестаю сопротивляться и просто тяжело дышу. Олли стоит, оперевшись о машину, разглядывая обхватившие меня руки и их обладателя, как нечто диковинное.
Захват ослабевает, и я дергаюсь, чтобы не чувствовать прижавшейся ко мне фигуры.
Боров садится на асфальт и обхватывает голову руками.
— Гребаные гомики, — бормочет он. Клэнси дергается, как от удара.
— Олли, иди в машину, — цежу я. — Ты меня слышал? — повторяю, когда он не двигается.
Он открывает дверцу и неуклюже забирается в салон.
— Успокоился? — говорит фигура позади меня. — Я отпускаю.
Скидываю чужие руки и разворачиваюсь, отступая назад. Я не успокоился — сложно описать, как я взбешен. Знакомый взгляд щенячьих глаз только подстегивает злобу.
Один… два… три… четыре…
Уф.
Как же ты меня достал!
Окидываю взглядом стоящее передо мной недоразумение. Растрепанные темные волосы, щетина, выцветшая футболка клубных цветов.
Он хмурится, не желая, чтобы его разглядывали.
— Насмотрелся?
— Более чем, — презрительно ухмыляюсь я. — Более чем.
До моего слуха доносится вой полицейской сирены.
Я отворачиваюсь и обхожу машину, собираясь закончить этот фарс и наконец вернуться домой. Олли следит за мной из-за стекла.
— Больной, — звучит мне вслед. — Таких, как ты, нужно держать в дурке.
— Кто бы говорил. — Салютую и усаживаюсь в машину.
Браво, Майкрофт.
Теперь есть кому засвидетельствовать твой идиотизм.
***
— Тсс… Не дергайся.
— Больно, — морщится Олли, когда я пытаюсь обработать его рану. — Нужно наложить швы?
Критически осматриваю пересекающую бровь ранку.
— Нет, так заживет. Заклеим пластырем.
На левой брови уже красуется похожий, оставшийся с детства шрам.
— Для симметрии, — говорит Олли, посматривая в маленькое зеркало.
— Надеюсь, ты не решишь проколоть ещё один сосок. Для симметрии.
Олли капризно выпячивает губу.
— Тебе не нравится? — серьезно спрашивает он.
— Мне нравится всё, что так или иначе касается тебя. За редкими исключениями.
Мы оба понимаем, о каких исключениях идет речь.
Исключение А — наркотики.
Исключение Б — ревность.
По дороге домой он с четверть часа выпытывал, кто тот подоспевший фанат и откуда я его знаю. Поскольку ответить было нечего, он не успокоился, пока я не заткнул его поцелуем. Машина при этом чуть не врезалась в столб.
— Как ты меня терпишь? — во второй раз за день спрашивает Олли.
— Ты знаешь, когда остановиться. Это компенсирует ущерб от твоих выходок, — отвечаю, не задумываясь, и морщусь от запаха спирта. — Отлично, почти не кровит.
— Как хорошо ты меня знаешь, — мечтательно произносит Олли. — Мне всё кажется, что мы вот-вот превратимся в престарелую парочку.
Хмыкаю.
— Никогда, — одновременно выпаливаем мы. И я, и он искренне смеёмся.
— Похоже, процесс необратим. Тс, не смейся. Края разойдутся, — говорю, заклеивая ранку тонкой полоской пластыря. — Готово.
Он берет меня за подбородок и поворачивает голову на свет.
— Прости, Майк, но твой синяк настолько уродский, что, пожалуй, тебе снова придется спать на полу.
Хватаю его руки и валю на кровать.
— Это мы ещё посмотрим. — Провожу языком по гладкой щеке.
***
Мой внутренний зверь трепещет при виде открытой беззащитной шеи. Приходится дать ему то, что он хочет. Я наклоняюсь и приникаю губами к разгоряченной коже. Верхняя губа рисует влажный след, пока двигаюсь ниже; останавливаюсь на впадинке меж ключиц и щекочу языком. Олли смеётся, ворошит мои волосы, и я пускаю в ход зубы, чтобы доказать серьёзность своих намерений. Грубость заводит нас обоих. Я легко возбуждаюсь и отчетливо ощущаю, как его затвердевший член прижимается к моим бедрам через одежду.
— Снимай, — говорю я, отодвигаясь, и дергаю за край футболки.
Я наблюдаю за ним, пока он раздевается. Светлая, покрытая неровным загаром кожа, гладкая грудь и узкий, накаченный торс. Он ловит мой взгляд и смотрит в глаза слишком серьезно — я немного пугаюсь этой перемены настроения, но все же не показываю вида. Встает с кровати, чтобы избавиться от джинсов; спускает сначала их, перешагивает через одежду и, наступая на пятки, стягивает носки. Остается в одних трусах и почему-то медлит, переминаясь с ноги на ногу, но затем снимает и их. Я недоумеваю, к чему разыгрывать смущение, но, кажется, ему действительно неловко стоять передо мной вот так, с торчащим членом, не скрывая возбуждения, будучи беззащитным под моим взглядом.
— Олли, — говорю я, вопросительно вскинув бровь. — Что случилось?
— Не знаю, — шепчет он. В свете лампы заметен румянец на щеках. — Тот чувак сегодня…
Стараюсь не засмеяться. Олли, мой бесстыдный Олли, волнуется о словах какого-то придурка, назвавшего его гомиком.
— Это странно, — говорю я после молчания. — С каких пор тебя задевает чужое мнение? Это твоя жизнь и твоё тело. Какая разница?
— Наверное… Я просто глупый, извини. — Он ложится на кровать и целует меня в висок, принимаясь водить пальцем по ровному ряду пуговиц на моей рубашке. — Я такой глупый, Майки.
— Ты не глупый, — отвечаю я и, переворачиваясь, подминаю его под себя. — Просто слишком много всего.
Он тянется и целует в губы; руки теребят ворот, высвобождают пуговицы из петель и спускаются к ремню. Я выскальзываю из рубашки и стягиваю оставшуюся одежду, которая тут же падает с края кровати.
В свете лампы жизнь кажется такой замечательной.
Стою на коленях и позволяю Олли рассматривать себя — но не слишком долго: возбуждение накатывает волнами, а я не очень люблю ждать. Однако я и не собираюсь набрасываться на него, задумав кое-что получше.
— Знаешь, чтобы тебе не было так погано, можешь попросить меня — я сделаю всё, что хочешь. Чтобы ты наконец вспомнил, кто из нас кого совратил, — смеюсь, целуя выступающую косточку таза.
— Эммм… — тянет Олли задумчиво и по привычке облизывает губы. — Хочу посмотреть, как ты доведешь себя до оргазма, — мечтательно протягивает он.
Боже, одни эти слова способны довести до точки.
Я говорю «хорошо», сажусь на пятки и, сам того не заметив, сжимаю сбившуюся ткань покрывала. Мысли улетучиваются; я все еще под впечатлением от его просьбы. Олли приподнимается, откидывается на подушки и складывает руки на груди. При этом его член с немного кривоватой головкой смотрит будто оценивающе. Усмехаюсь своим мыслям и этому зрелищу и накрываю ладонью собственную эрекцию. Провожу по всей длине, задерживаю кольцо пальцев на уздечке и поднимаю голову, ловя взгляд широко распахнутых глаз.
Что ж, ты сам напросился.
Олли сглатывает.
Отнимаю ладонь и, набрав в рот слюны, провожу по ней языком. Не прекращая смотреть ему в глаза, накрываю головку и, сделав пару круговых движений, надавливаю на вход в уретру. Уголок его рта вздрагивает. Мое внутреннее спокойствие вздрагивает. Ладонь движется вниз по стволу, доходит до мошонки и едва касается жестких волосков. От этого движения назойливое трепыхание внизу живота становится почти нестерпимым. Чувствую острую потребность сжать головку и закончить мучение, но сдерживаюсь, лишь сильнее стискивая покрывало. Олли прикрывает глаза, тянется к своему члену, но одергивает руку.
— Хочу научить тебя кое-чему, — говорю я.
— Чему? — Он закусывает губу. Ладони сжаты в кулаки.
Нет, милый, еще рано. Я даже не начинал испытывать твоё терпение.
— Называть вещи своими именами, — вопреки напряжению спокойно отзываюсь я.
Он опускает глаза и снова смотрит на меня.
— Я должен озвучить всё, что ты делаешь?
Умный маленький Олли.
— Да, — выдыхаю, проводя пальцем по выступающей вене, не разрывая зрительного контакта.