Он ухмыляется самой злобной из ухмылок.
— Сейчас… ты ведешь пальцем по вене на своем темном от возбуждения члене. Я бы с радостью провел по ней языком. Самым кончиком, надавливая. Как я люблю. Как тебе нравится.
Влажный глянец, чуть припухшая окантовка — меня заводит, когда он произносит «у», когда на «тэ» кончик языка отталкивается от зубов и мелькает в темной полоске меж приоткрытых губ.
Это отвлекает. Это позволяет сосредоточиться.
— Снимаешь проступившую смазку подушечкой пальца, оттягиваешь кожу и размазываешь её по головке. Твоя ладонь движется по члену вниз… — он шумно выдыхает — вверх… задевает головку, скользит к основанию. Я бы с удовольствием сделал это ртом. Я бы вобрал его целиком, чтобы почувствовать, как головка касается горла…
Я судорожно вдыхаю и цепляюсь за покрывало, как за ускользающую реальность. Он улыбается глазами, а мне остается лишь на мгновение отнять руку, давая себе передышку.
— Сжимаешь ладонь в кольцо вокруг уздечки и медленно ведешь вниз. Гладишь мошонку, играешь подушечками пальцев, затем снова смыкаешь их на члене. Ты хочешь закончить все быстрее. Ты не любишь терпеть. Я хочу, чтобы ты прикоснулся к моему члену. Я кончу от одного прикосновения. Теперь ты ускоряешь… движение. Сомкнутые пальцы скользят по стволу, по влажной коже, рваными толчками. Ты убыстряешься; закрываешь глаза, не в силах сдерживаться, но сжимаешь член у основания, чтобы не кончить. Я люблю твою выдержку. Я бы оттрахал твою выдержку так, что ты умолял бы закончить быстрее.
Я готов умолять уже сейчас.
Он не шевелится, не спуская взгляда с моего члена, но я вижу, что его собственное терпение на исходе. Тяжело дышит. Уверен, ему хватило бы одного прикосновения, чтобы кончить.
— Обхватываешь головку пальцами, приподнимаешь бедра, — он стискивает челюсти — и начинаешь… толкаться в руку. Я могу предсказать мгновение, когда ты кончишь. Твои движения всё больше… черт…
Он не выдерживает и собирается коснуться члена. Не думая, бросаюсь на него, накрывая своим телом. Целую в открытый рот и нахожу рукой член. Он вскрикивает и кусает мою губу, кончая. Моя головка утыкается ему в пах, и я, застонав, трусь, доводя себя до разрядки.
Он зарывается мне в плечо, я — ему в шею; мы долго стараемся унять дыхание и подскочившее сердцебиение. Спустя пару долгих минут переворачиваюсь на спину и сажусь на кровати. Он втягивает воздух, касается моей спины, выводя какой-то узор. Какое-то слово.
Не хочу знать. Пока я не знаю о его чувствах, на мне нет ответственности.
— Ляжем спать? — грустно спрашивает он.
— Мне нужно поработать, — говорю я, оборачиваясь.
Он кривит губы и в следующий момент морщится.
— Что такое?
— Нога. Гребаный мениск.
— Прости, — едва слышно шепчу я, наклоняясь, и целую его в колено.
***
Уже ночью, открыв дверь в спальню, я застаю неприятную картину. Клэнси сидит на кровати, спиной ко мне, нагнувшись к прикроватной тумбочке. Картина привычна и ясна как день. Я обхожу постель и выбиваю из рук туго свернутую банкноту. Следом за ней на пол летит книга с рассыпанным по ней порошком.
От неожиданности он вскрикивает.
— Я могу уйти, если не хочешь, чтобы тебе мешали. Но ты не будешь делать это при мне, — спокойно говорю я.
— Ты не понимаешь… — заводится он. Заводится, как любой наркоман, лишенный дозы.
— Не понимаю чего? Полезешь на пол снюхивать кокс с ковра? Давай, а я посмотрю — не разочаруй меня. Я всё понимаю, Клэнси. Но ты никогда не думаешь, что будет потом. Я хочу, чтобы это «потом» у тебя было.
Этой ночью я долго сижу в гостиной и в итоге засыпаю на диване.
Я чувствую себя виноватым, и это чувство давит на плечи — увы, неподъемным грузом.
***
Утром, выйдя из дома Клэнси, я еще долго стою на мокрой траве, пялясь на дорогу. На асфальте рядом с машиной баллончиком выведена надпись.
Белые буквы скачут перед глазами. Спросонья я едва соображаю.
«Меня зовут Грег, кста».
Что за…
Борюсь с желанием придушить первого попавшегося прохожего.
«Я найду его и прибью. Найду и прибью», — повторяю как заведенный, пока иду к машине.
Господи, подари мне хоть один спокойный день…
========== Goodbye Hooray ==========
«Жизнь так забавна», — думаю я, возвращаясь домой осенним вечером. — «Так нелепа». Я спускаюсь по лестнице, выхожу из здания, где работаю. Ноги идут сами, голова же занята тем, чем и всегда — размышлениями о вечном. Ей, кажется, плевать, что по дороге на стоянку не замечаю огромной лужи и порчу еще новые ботинки, что, сбегая с крыльца, окликает секретарь — а я не оборачиваюсь, что сигареты забыты на столе, а в кармане — лишь зажигалка. У моей головы своё расписание и свои биоритмы. Она забывает поесть, не любит спать, лишь изредка вдохновляется государственной службой, откровенно скучает на учебе и балдеет, изыскивая во всем подтексты и двойные смыслы. Ей, в отличие от остального тела, не двадцать два, а куда больше. Или: порой даже меньше. Не знаю, она странная. Не могу утверждать, что мы когда-либо ладили.
А уж картины, которые рисует моё воображение, кажутся и вовсе пугающими. Мои сердце, легкие и сосуды протестуют против постоянных выплесков адреналина, которые вызваны — между прочим, — этим самым воображением.
Хотя, справедливости ради, — это все же моя голова.
Мне даже некого винить.
Вот сейчас.
Если меня остановят за превышение скорости или за то, что плетусь слишком медленно, мешая движению… На кого спихнуть вину? Мою голову не оштрафуют… Ну… Если только косвенно…
О чем я. Стоит следить за дорогой.
Если сейчас мост обрушится и впереди образуется зияющая дыра — я упаду в Темзу, не заметив подвоха, а моя безумная голова не успеет запротестовать против вечного покоя. Как заманчиво, Боже мой. Как заманчиво.
Но не слишком-то экспрессивно. Такие, как я, не умирают по случайности. Такие живут долго и отравляют жизнь другим.
Я вдруг представляю Шерлока, склонившегося над моей могилой. Чуть старше, чем сейчас. В руках — игрушечная лопатка. Он ворошит мягкую кладбищенскую землю, выкапывает небольшую ямку. Должен что-то посадить. Что? А, вижу. Рядом с надгробием большая кадка с кактусом. Шерлок бормочет слова извинений, мол, прости, ничего не поделаешь. Таким уж ты был — не моя вина.
С этой картинкой что-то не то. Шерлок и лопатка — странно, — на нем костюм от Гуччи, и никакого пластикового совка нет и в помине. В руках — букет цветастых гербер. Даже галстук надел. Черт, мой галстук. Он улыбается в кулак, стараясь скрыть усмешку. Но я-то вижу. Я всегда видел, Шерлок. Вероятно, он думает о том же, потому что радостный прежде взгляд становится совсем уж кислым. Ну, Шеза, а что ты хотел? Не стоило надевать мой галстук…
Рядом с братом из ниоткуда вырастает Олли. Смотрит на могилу… Осуждая? А что ты думал, Майкрофт — испоганил мальчику жизнь, а потом бросил. Что прикажешь делать? Опускает руку в карман куртки и вынимает опасную бритву. Что ты делаешь?! Что… Оу.
Кровь на фоне белых цветов — превосходная метафора наших отношений.
Стейси. Как я её не заметил? На ней длинный, снятый с мужского плеча пиджак и красное платье с глубоким вырезом. Кажется, у нее истерика. Все смотрят на нее и не замечают распластавшегося на земле тела. Она плачет; вдруг начинает шептать и заламывать руки. Мне удается расслышать лишь некоторые слова. Она достает из выреза свернутую купюру и принимается рвать, осыпая землю, Клэнси и цветы крошечными кусочками. «Уйду в монастырь», — шепчет она. Смытая слезами тушь прочерчивает ровные дорожки и собирается на подбородке. Смотря на это, Шерлок скептически цокает и закатывает глаза. Какой-то парень подходит, чтобы её утешить. Не вижу лица — смотрю, но черты будто расплываются. Он отворачивается от Стейс, раскрывает валяющийся на земле рюкзак и, нашарив маркер, пишет прямо на надгробии. «Мудак» — белые на черном буквы.
«Мудак», — проносится у меня в голове.