— У какого еще друга, — хмурюсь, резко обернувшись.
— Не знаю. Такой высокий, тощий. Неприятный тип.
Пф.
— И что он сказал?
— Сказал, что вы не знакомы, — говорит он, водя пальцем по столу. — Хотя я видел вас вместе.
— А потом он послал тебя, да? — смеюсь я.
— Откуда ты знаешь? — удивляется гость. — Откуда ты всё знаешь? Сейчас, тогда на стройплощадке — при этом слове он морщится, — ты ведь сказал правду.
Я отвечаю поднятыми бровями и ироничной ухмылкой.
— Что ты из приличной семьи? Тебя выдают хорошая одежда, чистая обувь, какие-никакие манеры. И боже-боже: как бы ты ни старался, кокни тебе явно не даётся. Что уж, тебя выдает даже марка сигарет, — я улыбаюсь. — Про то, что ты из обычной шайки бездельников, я догадался по тому, что ты не в курсе, как обращаться с оружием. Да и угонять машину в одиночку как-то… — я не сдержал смешка, и он делает вид, что обиделся. — Мать работает врачом — на твоей руке браслет с группой крови, но не указана болезнь — кто, как не мать-врач, мог заставить его носить. Отца у тебя нет, потому что главы приличных семейств не пускают жизни детей на самотек — хотя, здесь больше выстрел наугад.
— И из этого вытекает все остальное, — кивает он. — Потрясно.
— Обычная наблюдательность, — пожимаю плечами. Несколько секунд он молчит, переваривая услышанное.
— Ладно, мы отошли от темы, — несмело улыбается он. — Так как зовут?
— Майкрофт, — говорю я, стоя спиной к нему и предвосхищая реакцию.
Но он молчит. Раздраженно поворачиваю голову.
— Что? — поджимаю губы.
— Ничего. Красивое имя.
— О, да брось!
— Серьезно. — Он пожимает плечами, и нахлынувшее раздражение улетучивается. — А друзья как зовут?
— Майкрофт, — отвечаю я, состроив удивленно-непонимающую гримасу.
— Кстати. Я залил пол в ванной, — между делом мстит он.
— Меня не бесит, — говорю я, и этот гейм — в мою пользу.
Ставлю на стол две тарелки и кружки. Он одобрительно хмыкает, хватает приборы (я удивляюсь: еще один признак хорошего воспитания — сам я нож игнорирую) и принимается за еду. Точнее, принимается препарировать бедные оладьи, разрезая их на мелкие кусочки. «Забавные привычки», — думаю я, накалывая оладью на вилку.
Сейчас он похвалит мою стряпню. Ненавижу это.
— Готовишь так себе, — неожиданно говорит он, но, увидев мои вылупившиеся глаза, не сдерживает смеха. — Да шучу, шучу. Нормально.
Теперь моя очередь давиться кофе. О, Бога ради, прекрати ржать!
— Ладно, Майкрофт. Ладно, — унимается он. Я не заметил, как перестал вести разговор. — Я расскажу, почему доставал тебя — хотя это и не просто, — но ты тоже расскажешь кое-что, идёт?
Где-то я это слышал. «Я отвечу на твой вопрос, если ты ответишь на мой».
Коротко киваю, тщательно скрывая снедающее меня любопытство.
И он рассказывает, а я слушаю — да так, что пару раз проношу вилку мимо рта, а потом и вовсе бросаю завтрак. Он говорит, что никогда не встречал никого, хотя бы отдаленно похожего, что я притягиваю как магнит, что со мной, в отличие от остальных, ему не скучно, что он чувствует себя живым, что он хотел бы иметь такого друга, что хотел бы столько всего обсудить, что да — он знает: любопытство его погубит, но лучше сделать, чем постоянно возвращаться к мысли о том, что струхнул.
— С той последней встречи хожу как ужаленный. Ноги сами принесли к дому твоего друга.
От такого потока откровенности я едва ли не в первый раз в жизни теряюсь, не зная, что сказать. Просто смотрю и хлопаю глазами. Неожиданно он останавливает себя и тушуется, глядя куда-то в сторону, будто ожидая моего ответа.
Сказать, что я в шоке — ничего не сказать. Ау, Майкрофт! Приди в себя.
Я никогда не встречал такой откровенности, тем более от человека, подобного Грегу. С Фрэнсисом она подкупала: наши отношения были искренни, и в этом заключалась их суть. Даже ложь была лишь ещё одной, параллельной первой, версией его чувств. Они начались и закончились оголенной правдой. Тогда, при знакомстве, он выстрелил откровенностью и угодил прямо в цель. Я попался на удочку, как прикормленная рыбка. Тогда я не знал, что неприкрытая правда опаснее хитроумной лжи. В ней нет изъянов. Я поклялся не повторять ошибки. Но здесь — другое. Я не чувствую опасности. Откровенность не пронзает и не бьёт в сердце, но оборачивается теплым чувством в груди.
«Что ты делаешь, Майк», — говорит Стейси в моей голове. Сглатываю. Виноватый взгляд меня выдает.
— Извини. Наверное, я переборщил, — бормочет он после пламенной речи. Гадаю: переборщил с признаниями или в общем?
Ничего. Это ничего. Я выпью кофе и найду выход на дне чашки.
— Ты меня удивил, — сухо говорю я.
Удивил. Я думал, что знаю людей. Я выстроил свою жизнь на этом «Я знаю людей». Она оказалась карточным домиком. Смотри, как с вершины слетает пиковый валет. Смотри, как непрочна пирамида.
За откровенностью следует ответное признание. Я наивен и твердо в этом убежден. Но не могу позволить домику развалиться.
Прости, Грег.
— Извини, тебе нужно идти, — говорю я. Собственный голос звучит глухо, будто со стороны.
Он смотрит потрясенно. Кажется, мы оба не верим, что я это произнес.
Внутренне умоляю, чтобы он обошелся без «что» и «почему». Пожалуйста. Просто уйди.
— Хорошо. — Он встает из-за стола. — Спасибо за ночлег, — выплевывает и, бросив последний взгляд на моё отрешенное лицо, выходит из кухни.
Плетусь следом. Возле двери он останавливается; смотрит под ноги, будто провинившийся школьник.
— Грег, — я зову его по имени и удивляюсь, как легко оно легло на язык, — просто пообещай, что не станешь…
— Не стану. Прости, что влез в твою жизнь, — обрывает он, нажимая на стальную ручку. — Ты снова не ответил на мой вопрос, — грустно заключает парень и добавляет: — Забей.
Всё, что он делает — уходит.
Всё, что я делаю — пялюсь на дверные петли. В их движении сокрыт ответ — знаю точно.
В любой другой момент я оценил бы свою предусмотрительность. Но сейчас мне погано. Ещё одна моя мысль затянулась в узел. Сколько их.
***
Тащусь в ванную, чтобы умыться, и первым делом натыкаюсь на оставленную на раковине футболку. Раздраженно смахиваю её в корзину, и, подумав, бросаю сверху чистое полотенце.
Я смотрю в зеркало и жду, что сегодняшнее утро отобразится в глазах, мимике или в чем-то еще. Но в отражении лишь ничего не передающее лицо. Каждый раз, смотря в зеркало, удивляюсь, насколько непохожими могут быть два человека — снаружи и внутри. Может, я лишь утешаю себя — не знаю. Может, я все придумал. По идее — так и есть.
В голове крутится и жужжит назойливый рой мыслей. Они, словно мухи, облепили череп изнутри. Мерзкий шум.
Стейси оказалась права. Я не знал, что творю. Так почему теперь она молчит?
Сигарета не собирается куриться. Зажигалка гаснет и гаснет, ожидая, пока я не сдеру кожу на пальце. Плюю и поджигаю от плиты. Затягиваюсь. Ничего не происходит. Людям нравится миф о том, что с каждой новой затяжкой проблемы теряют важность. Нравится так, что некоторые действительно ощущают желанные спокойствие и легкость. Но не я. В этом нет смысла.
Я не стану верить новым заблуждениям. Не стану внушать себе что-то еще — сверх меры. Было много разочарований. Достаточно на всю жизнь.
«Этого не существует», — думаю я, затягиваясь. — «Значит, в этом нет смысла».
Мой карточный домик лишился вершины.
Свято верю: сейчас он устойчивее, чем прежде.
========== Never Turn Your Back On Mother Earth ==========
Отношения с Олли похожи на русские горки. Медленно вверх и стремительно — вниз. Я всё жду, какой из подъемов окажется последним. Вероятно, он же станет самым затяжным. И падать мы будем немного дольше, хоть не поймём этого из-за высокой скорости и накативших ощущений. Раз за разом будет казаться, что эта горка — уж точно последняя. Но кабинка не остановится, а пойдет на новый круг. И мы с удовольствием покатаемся ещё — одновременно желая очутиться на земле и жалея о моменте, когда истечет отпущенное время (как жалеют о чем-то неординарном). Мы — противоречивые любители аттракционов. Противоречие в том, что мы их не любим. Мы не ищем ощущений и риска — они находят нас сами. Над этим можно задуматься… Но кабинка уже в движении… В общем-то, нам приходится любить и рельсы, и неудобное сиденье, и собственное ухающее вниз сердце. Потому что как-то ведь ты оказался в кабинке. Тебя не заставляли. Выбрал сам — а кто отказывается от своих решений? Точно не я. И не Олли — только не он.